– Хорошо! – сказал Кагенек, когда я рассказал ему о своем намерении немного обогнать основную колонну. – Позаботься о том, чтобы к нашему приходу рождественская елка была украшена! Кстати, а чем мы можем ее украсить?

– Ватой! – ответил я.

Моя маленькая колонна едва успела выйти из небольшой деревушки, как на левом фланге нашего участка затрещали многочисленные вражеские пулеметы. В течение нескольких секунд повсюду начался настоящий ад. Наши пулеметы дружно открыли ответный огонь, тут же в бой вступили наши артиллеристы, посылая в сторону неприятеля залп за залпом. Советы приготовили нам особый рождественский подарок: свою первую ночную атаку! Очевидно, они прекрасно знали, какие сентиментальные мысли волнуют сердце немецкого солдата в Рождественский сочельник.

Однако и ночью мы ощущали свое превосходство. Было ясно, что сейчас наши бойцы закрепятся в деревне и не выйдут из нее до тех пор, пока не отобьют атаку противника, а затем сами перейдут в контратаку. Ввиду ожидавшегося наплыва раненых мне показалось разумным оставить колонну на попечение Мюллера, а самому с Генрихом вернуться к батальону. Только я успел подумать об этом, как прямо перед нами в сугроб угодил снаряд, выпущенный из вражеского танка. Правда, к счастью, он не взорвался. Но этот снаряд не остался единственным. Один за другим снаряды начали рваться в непосредственной близости от нас, вздымая вверх снежные фонтаны. Над нашими головами засвистели осколки. Очевидно, два или три русских танка заметили при свете луны нашу колонну и теперь взяли ее под обстрел.

Своей здоровой рукой Мюллер схватил повод маленького Макса и бросился вперед. Петерман схватил под уздцы свою лошадь и мою Зигрид и последовал за Мюллером. Пассель сам затрусил за ними. Легкораненые, как могли, побежали следом. Генрих и я бежали последними. Вдруг раздался оглушительный взрыв. С распоротым брюхом моя Зигрид замертво рухнула в снег. Петерман упал рядом с ней, а его лошадь умчалась галопом прочь. Один из раненых корчился на снегу с осколком в бедре, громко крича от боли. Мы с Генрихом подскочили к нему, подхватили его под руки и подняли, а затем как можно быстрее потащили к заросшей кустарником низине, где Мюллер и остальные нашли временное убежище. За нами, пошатываясь, последовал и Петерман.

Русские видели, что попали в нас, и продолжали вести беглый огонь. Однако их наводчикам не хватало терпения, и у них постоянно был недолет. Взметая вверх снег, снаряды скользили по снежной поверхности, как галька, брошенная в воду. Ни один из них не взорвался. Это было довольно необычное зрелище, но у нас не было времени долго любоваться им.

Задыхаясь от напряжения, Генрих и я дотащили раненого до укрытия в кустах. Постепенно я отдышался и снова смог вдыхать ледяной воздух без режущей боли в легких. Туман перед моими глазами тоже рассеялся. Вскоре к нам присоединился и Петерман, он не был ранен. Взрывной волной его лишь швырнуло на землю и сбило дыхание.

– Зи-Зигрид убита, а моя лошадь в-в-вы-вырвалась и у-у-убежала! – извиняющимся тоном сказал он, заикаясь.

– Это не так страшно, – успокоил его я, – гораздо важнее наши рабочие лошадки и их сани! В конце концов, мы почти не ездим на наших лошадях верхом, а сейчас имеют значение только жизненно важные вещи!

А про себя я подумал: «То, что потеряно сегодня, уже нельзя будет потерять завтра – вот и одной заботой меньше!» И все-таки мне стало по-настоящему жаль самого себя.

Я чувствовал себя совершенно обессиленным, буквально на грани нервного срыва. Мне казалось, что я не смогу больше справляться с этими вечными трудностями, с лютым холодом, со снегом, с ежедневным видом крови, с болью от потери друзей. Я устал быть примером для других. Я больше не хотел делать вид, что мне все нипочем, что я могу справиться с любыми трудностями. Мне надоело постоянно притворяться мужественным и невозмутимым. Я хотел хотя бы раз по-настоящему отдохнуть и как следует выспаться, хотя бы одну ночь проспать с вечера и до утра, ничего не опасаясь. Только бы одну ночь спокойного сна, думал я, и я опять стал бы таким, каким был! Однако я знал, что это невозможно. Не оставалось ничего другого, как продолжать делать свое дело или умереть.

– Пошли, ребята! – сказал я. – Мы достаточно долго ждали здесь и потеряли много тепла!

Без происшествий мы добрались до следующей деревни, где находился штаб нашего полка. В первом же доме мы перевязали раненного в бедро солдата. Я вытащил свою карту, отыскал деревню Терпилово[85] и показал Мюллеру дорогу туда.

– Там вы найдете дивизионный медицинский пункт! – объяснил я. – Как только вы и остальные отогреетесь, поезжайте, пожалуйста, туда и доложите о прибытии колонны оберштабсарцту Шульцу!

Мюллер и остальные еще на некоторое время задержались в теплой избе, в то время как Генрих и я устало поплелись к командному пункту полка. Мы отыскали нужный дом и вошли внутрь.

Полковник Беккер и обер-лейтенант фон Калькройт сидели у жарко натопленной печи возле рождественской елочки и пили кофе. Это была такая мирная картина: красивая елка, на которой горело около дюжины свечей, и два офицера с чашечками кофе в руках. Какое-то время я любовался приятным зрелищем, от которого веяло таким забытым домашним уютом. Но потом взял себя в руки и доложил, что колонна с ранеными находится на пути в Терпилово, а ефрейтор медико-санитарной службы Аппельбаум и я сам собираемся вернуться назад на фронт.

– Хорошо, Хальтепункт, – сказал Беккер, – присядьте к нам и выпейте чашечку кофе! Она вам не помешает! По вашему лицу видно, что кофе пойдет вам только на пользу!

И тут я потерял все свое самообладание. На меня вдруг нахлынули все чувства, которые я так старательно подавлял все последнее время. Оказалось достаточно какой-то мелочи – сияющей рождественской елочки и приветливых слов Беккера, – чтобы сдерживающие шлюзы открылись.

– Герр полковник, – словно со стороны услышал я свой собственный голос, – сегодня Рождество, а мои силы на исходе… Не знаю, что и сказать… Весь этот ужас… Ни секунды покоя, и днем и ночью… Я так больше не могу…

Все мое самообладание покинуло меня, на глаза навернулись слезы. Мне хотелось разрыдаться, как ребенку. Смутившись, я взял чашечку кофе, отвернулся и отпил глоток. Кофе оказался слишком горячим, и я обжег себе рот и горло. Но это было как нельзя кстати и послужило своего рода оправданием за мои слезы, недостойные мужчины. В конце концов я снова взял себя в руки.

Беккер и фон Калькройт сделали вид, что не заметили моей минутной слабости, и без комментариев пропустили все сказанное мной мимо ушей. Еще с полчаса мы мило болтали у теплой печи. Потом я забрал Генриха, который ждал меня в караульном помещении, и мы отправились назад в свой батальон сквозь ледяной мрак ночи. По пути мы прошли мимо Зигрид и на минутку задержались, чтобы в последний раз проститься с верным животным, которое за это время уже успело окоченеть. Глядя на мертвую лошадь, трудно было даже представить себе, что она когда-то дышала. Постепенно мы подошли к нашим позициям. Небо над передним краем обороны было расцвечено следами от трассирующих пуль и сигнальных ракет, вспышками дульного пламени и отсветами пожарищ.