Нежная рука в розовом ситцевом рукаве опускала сверхутяжелую корзинку, и сквозь листву Петя видел раскрасневшееся лицо Моти счерешневой косточкой в губах. К полудню все устали, и Гаврик прошел поддеревьями, покрикивая солидным голосом:

– Бросай, пошабашили на обед!

И тут Петя вдруг совсем близко увидел Марину и ее мать. Онишли прямо к нему, обнявшись как подруги, и судя по тому, что их уши былиобвешаны черешнями, а в руках они держали корзинки, Петя мог заключить, что онитоже вместе со всеми убирали урожай.

При виде мадам Павловской Петя порядком-таки струхнул: авдруг она догадалась, кто шумит по ночам в полыни и бросает в окна любовныесекретки? Еще, чего доброго, надерет уши! Она ему в первый раз показалась такойнеприязненно-строгой. Но теперь, с черешнями на ушах и в стареньком домашнемплатье, она имела вид самый добродушный. А Марина улыбалась с откровеннымудовольствием; на ее лице не было и следа того неприступно-презрительноговыражения, с которым не так давно она сказала Пете ужасное слово «болтун».

– Доброе утро! – сказал Петя смущенно и, желая произвести наМаринину маму самое благоприятное впечатление, даже шаркнул ногой, что вышлодовольно глупо, так как он был босиком. Но на это не обратили внимания.

– Вы совершенно правы. Нынче действительно на редкостьдоброе утро, – с какой-то глубокой, серьезной улыбкой сказала Маринина мама. –Не правда ли, Петя?.. Вас ведь, кажется, зовут Петя?

Она рассматривала его с любопытством, так как догадывалась,что это именно он бросал ее дочке по ночам в окна секретки. А Марина невиннопосмотрела на Петю исподлобья и сказала как ни в чем не бывало:

– Давно с вами не виделись.

Она явно его задевала. Тут бы Пете и блеснуть каким-нибудьвеликолепным печоринским ответом, но вместо этого он сумрачно пробормотал:

– Это зависит не от меня.

– А от кого же? – капризно сказала Марина и, повернувшись кПете боком, стала крутить пальцами тугую каплю клея, выступившего на коречерешни, под которой они стояли.

– Вы сами знаете от кого, – с нежным упреком ответил Петя исам испугался, так как это уже было почти объяснение в любви.

Но как раз в это время подошла тетя и вывела племянника иззатруднительного положения:

– Ах, это вы? Наконец-то! Вы упорно нас избегаете. Нельзяже, в самом деле, быть такой затворницей! На то и дача, чтобы наслаждатьсяприродой, дышать морским воздухом, гулять в саду. Все это к вашим услугам, а выпо целым дням сидите взаперти, – защебетала тетя, сразу впадая в тот несколькожеманный, светский тон, в котором, по ее мнению, должна разговариватьинтеллигентная хозяйка пансиона со своими интеллигентными жильцами. – Но, божемой, что я вижу? – всплеснула тетя руками. – У вас корзинки! Неужели вы тожепришли нам помочь? Это так мило, так любезно с вашей стороны! Не буду от васскрывать, но мы очутились в ужасном положении. Такой богатый урожай, но с нашейнепрактичностью… Как интеллигентный человек вы это должны понять…

– Да, да, – холодно сказала мадам Павловская. – Хотя ималенький, но типичный случай, очень ярко характеризующий процесс концентрацииторгового капитала. По-видимому, эта самая Стороженко… или я не знаю, как еетам зовут… уже является на местном фруктовом рынке полной монополисткой итеперь всякими правдами и неправдами уничтожает всех своих более слабыхконкурентов. С вашей стороны было весьма наивно, что вы это не сразу поняли.Сильные поглощают слабых – таков закон исторического развития капитализма.

Тетя с испугом слушала Павловскую. Оказывается, онапрекрасно осведомлена обо всех их делах, несмотря на то что все время сидитдома и никуда не показывается. Из всех ее слов тетя поняла только то, что эточто-то очень политическое, а мадам Павловская опасный человек. Но все же тетясделала попытку вернуть разговору светский характер.

– Вы совершенно правы, – сказала она. – А мадам Стороженко –это прямо-таки монстр. Грубое, невоспитанное животное, которому совершенно неместо в приличном обществе.

Павловская нахмурилась.

– Мадам Стороженко прежде всего дрянь, с которой надобороться.

– Да, но каким образом? – сказала тетя, брезгливо пожимаяплечами. – Не подавать же на нее мировому! Слишком много чести!

Павловская внимательно посмотрела на тетю и вдруг улыбнуласьтак, как улыбаются детям, когда они задают наивные вопросы.

– Мировому? Вы меня умиляете, – сказала она и засмеяласьсухим, недобрым смехом.

Тетя смотрела на эту маленькую женщину с умным, насмешливым,решительным лицом, на ее вздернутый, упрямый подбородок, на темные усики надверхней губой и чувствовала, что она принадлежит к какому-то совсем другому,особому миру, непонятному, но притягательному.

«Вы социал-демократка?» – хотела спросить тетя, но вместоэтого вдруг обняла Павловскую и совсем по-институтски воскликнула:

– Душечка, вы мне ужасно нравитесь!

– Уж не знаю чем, – серьезно ответила Павловская, но былозаметно, что тетя ей тоже нравится.

По-видимому, Павловская с самого начала составила себе осемействе Бачей не совсем верное представление.

Она думала, что это обыкновенные арендаторы, промышляющиедачей и фруктовым садом, а они оказались наивными, не приспособленными к жизнилюдьми, попавшими в беду.

Натянутость исчезла, они разговорились. И хотя Павловскаяпо-прежнему держала себя весьма сдержанно, но тетя, со свойственной ей живостьювоображения, уже через пять минут довольно точно представила, что, собственно,происходит на хуторке.

Она поняла, что это не просто пришли поденные рабочие,которых привел Гаврик с Ближних Мельниц, а это всё люди, связанные между собойкакими-то общими интересами и, что самое удивительное, хорошо знакомые сПавловской. И было похоже, что во всем этом есть какой-то тайный умысел.

Петя и Марина шли по аллее, делая вид, что очень занятысвоими мыслями, а на самом деле просто не зная, о чем говорить, а главное, счего начать.

– Вы на меня сердитесь? – спросила Марина, и, так как Петяпродолжал угрюмо молчать, она осторожно поцарапала ноготком по его рукаву исказала: Не надо сердиться. Лучше будем друзьями. Хотите?