— Но я не хочу. — Я начал пятиться, не сдвигаясь с места.

— Теперь это не имеет значения. — Боль улыбнулась торжествующей улыбкой. — Ты наконец сделал то, что сделал. И теперь поступаешь в мое вечное пользование. Я предупреждала тебя. Я пыталась открыть тебе глаза, но ты слишком упрям и предпочел оставить их закрытыми.

— Так ты… так это… — заметался я, начиная забывать слова, обозначающие то, что было уже понятно во всю доступную ширь моей души.

— Все именно так, — сладко кивнула моя прекрасная тюремщица. — Ты все правильно понял, только поздно.

— И ничего нельзя сделать?

— Теперь — нет, ты сам поставил жирную точку. Собой.

— Я…

— Ты, дорогой. Маленькая сучка долго боролась за тебя, но и она устала от твоего упрямства. И отдала тебя мне.

— Не правда, ли забавно, как поздно приходит порой понимание? В этом, наверное, — каверзнейшая каверза жизни, что как постфактум приходит к нам через прозрение.

— Это лучшая из версий ада, — сказал я, вглядываясь в совершенное лицо Боли.

— Это не ад, мой мальчик, для тебя, а для меня это просто лучшая версия.

— Мне было хорошо с тобой. — Я начал свою игру.

— Теперь так хорошо не будет. — По лицу Боли замечалось, что она все прекрасно понимает и не собирается играть со мной ни в какие игры.

— Почему?

— Тогда ты не принадлежал мне, теперь ты — моя собственность. Ты знаешь по опыту — нельзя становиться собственностью женщины, из этого получается лишь безумие. Мы не знаем, что делать с властью, потому ею злоупотребляем.

— Исполни единственное мое желание, — попросил я, неожиданно перебив ее.

— Нет. Отныне ты исполняешь мои желания, — с холодным взглядом не согласилась самая красивая женщина между землей и небом.

— Только одно… последнее… Я ведь имею право на последнее желание?

— Вообще-то нет, но — так и быть — я слушаю тебя.

— Покажи мне другие места, тут я уже был.

— Для тебя это запретно, милый. — По ее высокой груди шустро бегал некогда мой мизинец, вставленный в витую оправу и прикованный тонкой цепью к ее шее.

— Да, но я хочу только взглянуть, несколько секунд. Раз я не могу попасть туда, пусть хотя бы увижу, что там. одним глазом. Прошу тебя!

— Там нет ничего интересного.

— Позволь мне судить об этом.

— Ты был там сто раз, дурачок!

— Я бы запомнил.

— Поверь мне.

— Покажи.

Неожиданно я оказался в темноте, пронизанной мириадами кровавых клякс и точно живых пучков света. Окружающие плоскости пучились диковинными углами и выступами, зловещие шипы проступали тут и там. Истерия электронного абсолюта, как обычно, снимала столь дорогую пенку с великого множества безумных пришельцев, вьющихся в судорогах ритуальных плясок и ничего не замечающих.

Высилось очень много зеркал, как и ранее, в безумной скорости вращался золотой диск, периодически расплескивая режущие глаз оттенки алого и желтого.

Кто-то сатанически хохотал совсем рядом, но, как я ни пытался, разглядеть демонического весельчака не удавалось.

Оформилась яркая вспышка, и я вновь вернулся в белую комнату пред волшебные очи моей новой хозяйки.

— Это — ад? — недоверчиво переспросил я ее.

— Да, милый. Воплоти мысленно это в вечность, и вопросов у тебя не останется. Вечная работа на силы зла, производство без сна и отдыха энергии для пользования темными силами. Это ли не ад, мой мальчик?

— Тогда рай, — попросил я.

— Этого я не могу, — покачала она великолепной головой, на которой забавы ради собирались, чтобы опять рассыпаться и опять воплотиться во что-либо, разнообразные прически. — Эта территория закрыта для меня, ты понимаешь…

— Ты можешь описать? Ты видела?

— Нет, и нет точного описания тех мест. Скорее всего ты сам формируешь то, что ждет тебя там, и можешь в любой момент изменить действительность. Но никто не знает точно и никто не скажет наверняка.

Из глубины меня возникла и мгновенно вытянулась в полный рост сокрушительная боль, на высоких частотах и в невыносимой тональности. Она распахнула меня изнутри, будто ставни, я захлебнулся в пронзительном крике, который почему-то не прозвучал. Спустя минуту немого вопля я стек, точно сироп, к ее красивым ногам.

— Что это было? — просипел я, медленно обтекая ее стопы своим нынешним вязким началом.

— Как ты думаешь, дорогой, почему меня называют Болью? — услышал я в ответ, чувствуя, как где-то во мне появились слезы.

Я в который раз увидел себя точно со стороны. Мы уже находились не в углу, а в центре белой комнаты, из которой пропали пунктирные углы и линии. Мы висели в салфеточном нигде.

Хотя почему — мы?

Лишь невероятно красивая женщина столь изящной резки, что отсутствие одежды на ней смотрелось бескомпромиссно уместно, чья стать ювелирно была выложена в узком, но высоком дутом кресле, зачем-то установленном в пространной сиропной лужице отчетливо алого цвета.

На этом моменте я проснулся в клокочущей дрожи, которая швырнула меня с постели. Только когда я увидел себя в зеркале, потрогал холодный камень подоконника и рассмотрел умиротворяющую водную рябь, подсвеченную ранним жизнерадостным солнцем, спокойствие пожелало вернуться в мой разум. Сон помнился поразительно отчетливо и до сих пор держался в моей памяти вплоть до мельчайших деталей.

Я умыл лицо холодной водой, маниакально почистил зубы, оделся в найденные в номере еще вчера джинсы, майку и солнечные очки.

В этих стенах оставаться не хотелось, я выбрался на ковровую дорожку в коридор. Оттуда я попал в зеркальный лифт и, таращась сам на себя, переместился в вестибюль маленькой гостиницы, где вместе с толстяками занимал три одинаковых номера.

Опять грезилось совсем раннее утро, и мои спутники скорее всего спали.

Вчера мы занимались освоением нового пространства, всем по вкусу пришелся покоящийся на водной глади город, в котором время, похоже, остановилось триста лет назад. Узкие лабиринтные улочки, протяженные и обжитые каналы, множество набережных, утыканных лодками, булыжное засилье, повсеместные арки и мостики погрузили нас в особую атмосферу, исполненную будто с помощью машины времени.

В городе без автотранспорта было относительно немного людей и много крылец и ступеней, спускающихся в воду. В изобилии имелись ресторанчики и бары, непременным атрибутом которых оказалась одна обязательная стена в виде библиотечного стеллажа. Вместо книг там высились и пестрели бутылочные емкости, содержащие в своей сути винные зелья, дарящие под стать великолепной кухне радужное настроение и ласковую негу. Стяжая ее во всех многочисленных проявлениях, мы допоздна гуляли по городу, ныряя то в один лабиринт улиц, то в другой, заливисто хохоча и гоняясь за эхом в очаровательной узости. Дышали смазанным влагой воздухом во всю возможную доступность груди, паковали в короткую память объекты старины и архитектуры, которым для полной антиквар-ности не хватало паутинного засилья.