Я отвлекся в полном смысле этого глагола, прежняя жизнь пряталась на задворках моего подсознания, таясь там и ожидая своего часа.

Кивнув улыбчивой черноволосой девушке за гостиничной стойкой, я прошествовал мимо, разглядывая старинные фрески, прочь — за стеклянную дверь. Она вывела меня на тонкий каменный поясок, осуществив изгиб по которому я попал на массивный мост формы полукруга, а оттуда — на набережную.

Солнце только набирало высоту, но вдоль воды уже сновали большеглазые парочки с фотоаппаратами. На бликующей глади замерли красивые лодки формы пьяного месяца, пилотируемые чернявыми юношами в полосатых толстовках и широкополых шляпах.

Ровные ряды цветных домов, утяжеленных лепниной и фрагментами иных оттенков, праздничным и витиеватым фоном проводили меня до непривычно просторной площади, впаянной в великолепное соседство прекрасных зданий. Все это навевало ассоциацию с огромным тортом для торжественных случаев. Многочисленное голубиное сообщество освоило площадь, клокоча в мерном гуле и чертя кривые своих задач и целей. Они, ничего не опасаясь, облепляли хрупким дружелюбием любое щедрое тело, сыплющее хлебные крошки.

Недолго понаблюдав за этим, я зашел в бакалейную лавку, мостившуюся в торговых рядах тут же, где купил большую дизайнерскую булку. Через мгновение голубиная армия осторожно скрыла меня беспокойной массой от вязких, но уже слишком теплых домоганий реальности.

В третью ночь в новом месте мне приснился еще более странный сон. Я опять был в белом нигде, на территории Боли, но самой Боли не виделось.

Немного прогулявшись, не будучи уверенным, иду ли, я обнаружил отца Мануа, что с лицом, скроенным из меланхолии, глядел в пустоту. Он просиживал место на краю длинной лавочки, конца которой увидеть не получилось.

Я потряс его за плечо, обрадованный находкой, но отец не отреагировал. Взгляд его стал еще глубже, казалось, то, что видел он, в корне отличалось от того, что замечал я.

— Мануа? — позвал я его, дрожа пальцами перед лицом друга, но он, похоже, даже не дышал.

Позади меня раздались шаги. Владелец поступи будто намеренно позволил мне услышать звук движения — шаги прозвучали точно вежливое покашливание.

— Пойдем, — сказал мне Кваазен, материализовавшийся подле меня. — Пусть этот мальчик посидит тут. Мы с тобой должны прогуляться.

Он распахнул окно, которое из ничего схематично начерталось перед нашими лицами. Почти сразу мы синхронно выпрыгнули из него, по кривой высоты двадцать первого этажа на одну из крыш задумавшихся пятиэтажек.

Я будто перестал управлять собой, ветер вдребезги разбился о мои губы и подбородок.

— Ты дьявол? — спросил я, захлебываясь агрессивным воздухом.

— Если называть этими шестью буквами то, что вы имеете в виду, когда произносите их, то да, — ответил он и захохотал, и я узнал этот жуткий смех. Так смеялись джинны, когда я дрался с ними в комнате Малевич, так смеялись джинны, когда я прыгнул из окна впервые.

— Поговорим о тебе, почти год не виделись, — произнес Кваазен, не давая мне задумываться. — Вот ты живешь, вроде ты по-прежнему есть, но где ты есть, как ты есть? Можешь объяснить? — Ноги несли это длинное тело с невиданной скоростью. — Я вижу тебя, но что отличает тебя от галлюцинации? — Мы на секунду вонзились в морщинистый кирпич старого дома, он подбросил нас, мгновение — и мы уже мчались по крыше следующего здания.

— Я, — сказал я, чувствуя, как холодные пальцы Кваазена сжимают мое плечо. — Я… Я — есть, я могу ущипнуть себя и посредством боли убедиться, что чувствую, а значит, существую, — попытался посложнее сформулировать я.

— Глупости. — Кваазен сморщился, пока скорость наша посекундно увеличивалась. — Вытяни руки в стороны, ладонями туда, куда бежишь. Чувствуешь сопротивление? Теперь сожми руку, будто пытаешься что-то взять. Чувствуешь плоть?

— Да, — неуверенно ответил я, сжимая руку так, как он сказал. — Я действительно что-то чувствую.

Плоть это была или нет, но в руках перекатывалось что-то мягкое, ласковое, однако набирающее силу с каждой секундой, параллельно нашей скорости.

В ноги к нам бросилось пространное здание завода.

— Это жизнь, сынок, — заявил Кваазен, начав сильными пальцами вырывать из картинки, служившей фоном, большие прозрачные куски, чтобы тут же уронить их. — Это плоть твоей жизни, ее тело, только сейчас ты можешь потрогать ее и убедиться, что ты есть. Понять, какая она на ощупь, потрогать, как женщину. Я открываю тебе великий секрет, жалкое подобие этого можешь попробовать, если разгонишь машину до скорости более ста и вытянешь руку в окно. — Он усмехнулся. Тело его начало размывать, зрение с трудом улавливало подобное передвижение в пространстве. — Но это будет никчемная имитация. — Его глаза сверкнули перед моим лицом. — Разведи руки шире!.. — возопил он, и я послушно разбросал члены по сторонам. — Если бежать быстрее, твоя жизнь может раздавить тебя и оставить мокрое пятно…

Вспомнилась Сашка, торчащая из окна на высоте двадцати этажей.

Сопротивление реальности, сквозь которую мы неслись нечеловеческим галопом, становилось все сильнее. Ладони, судорожно щупающие сгустившийся воздух, вплетались в вязкие потоки, которые остро ассоциировались с окружающим узлом действительности. Казалось, что за нашими спинами на теле жизни остаются глубокие царапины.

— Теперь ты знаешь, что ты есть, — хохотал Кваазен мне в ухо. — Ты щупал зад и грудь своей действительности. Теперь ты знаешь, где ты, каков твой космос. Теперь еще вопрос: кто ты? Не что, а кто? Какое твое четко сформулированное Я? Ответь не задумываясь. Ты кто? Кто ты тот, кто познал свою реальность? Как кусочек чего ты мчишься сквозь хаос и время?

— Я знаю, кто я, — зло огрызнулся я. — И ты знаешь. К чему риторика, Кваазен?

— Ни черта ты не знаешь, — фыркнул дьявол. — Ты — множество, тебя может быть много и есть много, а может быть еще больше. В зависимости от твоей формы меняется твое имя, потому не нужно слишком умного лица, мой юный друг.

— Я. — еще тверже впился я в него взглядом. — Я — тот, кто не будет тебя слушать. Я тот, кто сделает все по-своему. Я тот, кто бросил твою дочь и не вернется к ней. Ищите себе другие души. Моя останется при мне.

— Самое смешное — что будь у тебя душа или нет, разницы ты не заметил бы, — убедительно ввернул Кваазен, вырываясь вперед.

— Твое второе имя — ложь. Как и у дочери твоей.

— Дурак, — отвернулся от меня отец демонической девочки. — Или идиот.

— Лучше быть дураком, чем стать дьяволом или его приспешником, — прошипел я.

— Дьяволом ты не стал бы. — с сомнением отозвался носитель сатанинского скипетра. — А генерал-дьяволом мог быть.

Кваазен не сказал больше ни слова, лицо его исказила глубокая зевота. Он посмотрел на меня, словно я говорил на непонятном ему языке. И растаял.

Очередная стена вздыбилась передо мной. Я отчетливо увидел подогнанный кирпич, алый, точно желе, к подозрительной прозрачности которого я с размаху бежал по воздуху. Стена, как приговор, неумолимо приблизилась. Я зажмурился, ожидая страшного удара…