по чудовищному (иначе не скажешь) росту сквернословия, так что матерщина сделалась совершенно легализованной не только почти поголовно-повсеместно в устной речи, но и в так называемой художественной литературе. Любопытна та абсолютная естественность, с какой вся страна перешла на сей зэкский жаргон (имевший некогда отчетливо маргинальный ареал и маргинально-филологические амбиции), не придавая ни малейшей значимости языковым кощунствам.

Между прочим, заметим, что прилагательное «блядивый», однокоренное с самым популярным русским ругательством, в древнерусском языке означало всего-навсего «празднословный». Кажется так невинно: всего лишь празднословие, употребление слова всуе, без насущной надобности, с избыточностью, от праздного состояния ума. А вышло от этой кажущейся невинности – блядивость и всё к сему близкое (см. словарь М. Фасмера). Вот ведь и мат – что он такое? Конечно же, празднословие, говорение всуе, речевой разврат, компьютерный вирус.

Речевой разврат и блядство нерасторжимо связаны еще и потому, что всуе говорящий употребляет слова не в качестве реальных, значимых вещей (традиция, в которой жило слово Тарковских), а в качестве пустых символов, игровых шаров. Выходит, что он проституирует сами эти «сильные», чаще всего связанные с функцией размножения, слова, за которыми стоит по сути своей священная реальность, – правда, изнасилованная убогой, закомплексованной фантазией.

Люди, не ощущающие мощи и подлинности космического эроса, целомудренно сияющего в каждом листке и в каждой травинке, яростно сквернословят, «грязно ругаются» – мстят пространству за свою импотенцию, ибо ничего сверх физиологических функций им неведомо. Прекрасно сказал автор «Опавших листьев»: «Целомудрие – это нерастраченная, напряженная чувственность».

У древних, высокодуховных наций (Индия, Египет и т. д.) культ фаллоса (лингама) возведен в ранг высочайшей, корневой религии.[129] А что же у наших шариковых вместо благоговения и религиозного волнения? Ирония, зубоскальство, ухмылки, шутовство, сплевывание, усмешки, жеребячий гогот, агрессия. Массовое сквернословие в России – знак и симптом импотентности нации во всех смыслах эроса. Более того – провокатор ее импотентности. Ибо «в начале было слово». Жизнь сама по себе (внесловесная жизнь – если таковая бывает) не может сделать человека мерзавцем. Вначале он должен развратить свою речь, свой язык. Через это развращается воображение. И лишь потом следуют поступки – «переступание».

Фалл вызывал и вызывает у всех потентных народов благоговение, а у импотентных – циническое полупрезрение. Это остро подметил всё тот же Василий Розанов, по мнению которого нет ничего ужаснее, чем «порнографить пол»: «Никакой еврей (иудей) не вздумает порнографить о поле, а христиане только и делают, что порнографят о нем (уличная брань)». «Благоговение, благоговение, благоговение… Вот что очистит мир. <…> Все загрязнено… все оподлено нашим цинизмом к миру…»

И в этой отчаянной ситуации массового одичания Тарковский с его утонченным метафизическим целомудрием предстает как явление давне-былой и «затонувшей» России, как своего рода волшебно-реальный «град Китеж»[130]… Тарковский, у которого любовный акт в картинах всегда есть метафизически значимый полет, где душевное слияние столь раскрывает каждую вещественную клетку, что начинает работать духовная сущность этих клеток – рождается тотальность «эротического круга». Достояние потентных существ.

Что же хочет сказать Тарковский своим радикальным ответом на вопрос о сущности женщины? И разве он говорит что-то новое? Это же типично христианская максима: «Унизивший себя да возвышен будет». Сущность женщины, говорит Тарковский, заключена прежде всего в том, что она должна действовать и существовать из любви, исходя из нее, во имя любви. Но любовь, конечно же, та сила, что не от нас.

То, что мы сегодня переживаем как неслыханную вульгаризацию эроса, превращение промискуитета в обыденное явление, на самом деле есть ни больше ни меньше, чем начавшаяся война полов, которая ведется со все возрастающим размахом и, которая, быть может, и есть на самом деле подлинный Апокалипсис, подлинная если не причина, то движущая сила в процессе гибели нашей цивилизации. Во всяком случае, если уж такой сдержанный, взвешивающий каждое слово философ как Мартин Хайдеггер эту войну полов заметил и увидел в ней глобально устрашающий смысл, то это что-то да значит.

Превратив человеческую плоть (и тем более плоть природы и вещей) в не связанную с божественным планом, почти неодушевленную биологию, современный человек фактически признался себе, что утратил способность любить. Между тем феномен сакральной плоти дает только любовь, влюбленность. Неважно, чья это плоть – женщины, ребенка, пейзажа, рощи, лужайки, речки или… облупленной стены со следами времени. Ибо священный лик мира виден сегодня немногим избранным, обычному человеку он открывается лишь в краткие мгновения страстной любви, подобно узкому лучу, выхватывающему маленький фрагмент реальности. Увидеть же сиятельный, ангелический облик вселенной способен лишь прорвавшийся к древнему интуитивному знанию.

2

Однако в современном российско-западном мире господствует теория «поисковой» любви: ищу, пока не найду то, что мне подходит, что мне максимально удобно: не жмет, не давит.

«Поисковая» любовь есть безусловное выражение духа функциональности, она исходит из миросозерцания вульгарного материализма с его едва ли не центральным сегодня лозунгом удобства и комфорта: «Мне так удобно!». «Он» и «она» рассматривают друг друга в системе машинно-вещного мира.

Но есть любовь, которую, собственно говоря, и имеет в виду Тарковский: это любовь, идущая не из головы (не из тщеславия и т. п. уловок сознания и подкорки) и не из гедонистических похотей («неотвратимого притяжения тел» и тому подобных лжеромантизмов), а из сердца. Но она возникает какрешимость любить, и тогда (при открытой «сердечной чакре») предмет любви в качестве исходного момента не имеет уникальной значимости, это может быть почти каждый. В этом и лежит глубинное основание таинства: любовь не от нас, любим не мы (не я, конкретно, аз грешный), но через нас, посредством нас, посредством той чистоты, которую хранит сердечная чакра, любит некая творящая сила. Мы – лишь проводники этой энергии. Для «возникновения любви» нужны, вероятно, два элемента: первотолчок, толчок духа, т. е. намерение, решимость любить, глубинное знание, что жизнь вне любви – грех (и потому нельзя ее отложить на «потом»), и канал чистоты, по которому любовь может прийти. (Но, собственно, и приходить нечему: чистота и есть любовь.) «Объект» здесь не важен. Уникальным он становится в процессе рождения и углубления любви.

Такая любовь есть религиозный поступок, и начинается он с жертвования: человек жертвует дурной бесконечностью поиска «единственного» или «единственной». Затем он жертвует, быть может, своим тщеславием или тайной амбициозностью, своей леностью. Одним словом, выходит из того мировоззренческого круга, где царствует культ комфорта и удовольствий.

Не-избирательной любви учили многие учителя сакральных традиций в разных регионах мира. Учил этой любви и евангельский Христос, сказавший «Возлюби ближнего как самого себя!»

Но в чем суть этих таинственных слов? В том, что