скоро столько их стало, что, куда ни глянешь, везде льдины, и льдинки, и целые ледяные поля. Иные совсем свежие, белые как мрамор и как мрамор крепкие, а другие, как та, — желтые, израненные теплом, мягкие, должно быть, как вата. И как будто скульптор потрудился над ними: из той сделал барашка, из той — грибок, из той — зайчишку… А из иной сразу и не угадаешь что…

Мы с Кэтино стояли и разгадывали вместе эти загадки. И она, оказывается, хоть и первый раз была на Севере, но всех здешних зверей знала и в ледяных скульптурах узнавала их без ошибки.

— Мама, вон тюлень, — кричала она, — а вон морж! Видишь, мама, клыки. Ну, как же ты не видишь? А это медведь. Он лапой нос закрыл. Это чтобы нерпа его не увидела. Ну смотри же: он к к нерпе подбирается! А это морской заяц. Видите: ушки у него.

И мы все тоже смотрели и видели вместе с ней и тюленя, и медведя, и морского зайца. И правда, похоже было. Я не удержался, спросил:

— Откуда же ты их, Кэтино, всех знаешь?

— Какой вы смешной! — сказала она, — У меня ведь папа полярник все-таки…

И вдруг среди льдин я увидел настоящую живую нерпу. Высунула морду, смотрит на нас, провожает большими глазами. Ну конечно, нерпа. И только я хотел показать ее Кэтино, она на весь теплоход закричала:

— Мама, мама, смотри, собачка купается!

Нерпа нырнула, и никто, кроме нас с Кэтино, так ее и не видел.

И вдруг, растолкав туман, высокий, как колокольня, встал перед нами огромный черный корабль. Размахивая над головой волшебным зеркальцем локатора, он смело прошел мимо нашего борта, и на высоких, чуть впалых скулах, украшенных тонкими сережками якорей, мы прочитали название корабля: «Индигирка». Корабль заревел могучим гудком…

Пассажиры стали спорить: ледокол это или ледорез, и сколько в нем тонн, и сколько сил…

А Кэтино долго не могла успокоиться.

— Вот ты не веришь, мама, — не унималась она, — а я своими глазами видела: настоящая собачка купалась. Такая красивая…

Где ночь живет

В дальней дороге всегда много нового видит человек и, видя новое, по-новому учится понимать мир. И вот что удивительно: путешествуя вместе, люди видят-то, в общем, одно и то же. Но каждый из того, что увидел, с годами многое позабудет, растеряет, но что-то, самое, наверное, дорогое, на всю жизнь сохранит в памяти.

Как-то раз я путешествовал по Северу. По широкой реке плыли мы на большом теплоходе… Одни любовались скалами, похожими на развалины замков, других радовала стройка на берегах, третьим хотелось насмотреться на здешних жителей — оленьих пастухов и охотников. А один мальчик ехал с нами, совсем маленький; его почему-то интересовало, где кто живет.

Купили осетра на берегу у рыбаков. Все обступили огромную рыбину; удивлялись, какой он жирный, осетр, какой сильный. А Володя — так звали мальчика — протолкался поближе, потрогал колючую кожу осетра, посмотрел на нас серыми глазами и спросил:

— А где он живет?

Ему объяснили. Потом кто-то увидел в небе речного орла. И опять все смотрели, как стройная птица, выглядев рыбу, камнем упала с высоты, зарылась в волну, отряхнулась и тяжело замахала крыльями, унося сверкающую добычу.

Все опять говорили, какой он зоркий и какой ловкий, речной орел, а Володя поднял голову и спросил:

— А где он живет?

Потом видели катер-водомет. Он то задом, то передом сгонял бревна, которые вырвались из большого плота. Вместе с нами смотрел и Володя. А когда все бревна загнали на место и плот починили, Володя спросил про катер:

— А где он живет?

Он и про солнце так спрашивал, и про нашего капитана. И пришлось капитану пригласить Володю в гости к себе в каюту. Володя сидел там чинно на диване, рассматривал картинки на стенах, потрогал пушистое одеяло на кровати, потом поблагодарил капитана и, довольный, пошел на палубу.

Это было уже за Полярным кругом. В то время мы вступили в царство вечного дня, и впервые в тот раз у нас совсем не было ночи. Это для человека, который не бывал на Дальнем Севере, конечно, очень странно: как это совсем нет ночи? И когда заговорили о пропавшей ночи, Володя опять обвел нас глазами и спросил:

— А где ночь живет?

Раньше, бывало, мы как умели отвечали на его вопросы: осетр, мол, в реке живет, орел — в гнезде, солнце — за горой, катер — в затоне… А когда он про ночь спросил, никто ничего ответить не сумел, только все засмеялись.

Володю обидел этот смех. Но потом, когда шли между льдами, мы ему объяснили, где тюлени живут и где белухи, и Володя простил нас. Мы думали, что он совсем забыл про ночь, но она, оказывается, не давала ему покоя.

Так пришли мы на остров Диксон. Тут показали Володе, где живут ездовые собаки и где живут вездеходы. Потом наш теплоход пошел назад, на юг, и опять мы шли по той же реке. А потом настал такой день, когда за сопки спустилось солнце и ночь, настоящая черная ночь завладела миром.

В тот день Володя нас ни о чем не спрашивал. Но утром, когда мы собрались на передней палубе, он пришел, гордо нас осмотрел и сказал:

— А я знаю, где ночь живет!

— Где же, где, Володя? — подхватили со всех сторон.

— В лесу, — сказал он очень серьезно и рукой показал на тайгу, теснившую берега.

Все, конечно, опять засмеялись. Засмеялся и я. А потом, подумав, решил, что смеяться тут нечего.

Мы смотрели по сторонам и все подряд, без разбора, собирали в памяти. А Володя работал, искал. Он и так и этак прикидывал, сравнивал то, что видел, во всем спешил разобраться, все хотел понять.

И по-своему прав был Володя: на той реке летом, как раз там, где кончается лес, начинаются светлые ночи.

Я очень тогда позавидовал этому мальчику. И, может быть, из всех богатств, собранных тогда, дольше всех сохраню в памяти эту хорошую зависть к четырехлетнему малышу.

Олешки

Мы, когда шли на Диксон, и по радио и так,