– Еще живой, – заметил Хряк, брезгливо беря Рябого за ноги Рябой снова заскулил.

– Можешь придушить, – равнодушно сказал Стручок, – а нет, так сам дойдет.

– Сам дойдет, – решил Хряк, которому не хотелось мараться. Он сильно дернул Рябого за ноги, сдвигая с места, и тот, захрипев, потерял сознание.

Стручок перекинул ноги через обшитые мягкой бархатистой тканью перила и спрыгнул с низкого балкончика в зал. Напротив, на стороне "Б", уже суетились оставшиеся в строю охранники, убирая выбывших из игры и наводя относительный порядок. Горохов легко и непринужденно сбежал вниз по ступенькам и вышел на ринг, все еще залитый слепящим светом прожекторов. Он поднял руку, требуя внимания, и приглушенный, какой-то испуганный шум в зале постепенно стих, только постукивали и негромко переговаривались возившиеся у него за спиной охранники.

– Дамы и господа, – сказал Стручок, – уважаемые гости. Я глубоко сожалею о том, что вам пришлось стать свидетелями столь неприглядной сцены. Я приношу вам свои глубочайшие извинения, хотя все, что только что произошло, явилось для меня такой же неожиданностью, как и для каждого из вас. Поверьте, что моей вины в том, что случилось, нет. Все это очень печально, но, как говорят американцы, "шоу мает гоу" – представление должно продолжаться. Я убедительно прошу вас остаться и досмотреть наше представление до конца. Более того, поскольку среди публики вдруг отыскался любитель подраться, – он сделал паузу, которую публика отзывчиво заполнила негромким, все еще нервным смехом, – вам предстоит увидеть не одну, а две показательные схватки!

По рядам прокатился одобрительный шум, но Стручок снова поднял руку, требуя тишины.

– В качестве компенсации за причиненный вам моральный ущерб мы приняли решение по окончании схваток вернуть вам деньги за входные билеты.

Он поклонился в ответ на аплодисменты и покинул ринг, продолжая лучезарно улыбаться. Постороннему наблюдателю могло показаться, что все вошло в привычную колею, но Горохов, произнося свой спич, внимательно разглядывал публику и заметил, что смеялись и аплодировали далеко не все. Тут и там, как пулевые пробоины, зияли пятна озабоченных, хмурых или просто испуганных лиц. Поэтому он мог пообещать им все, что угодно, лишь бы это звучало более или менее правдоподобно и дало ему возможность смотать удочки. Надо было только не забыть, уходя, запереть дверь балкона, и тогда фора по времени была ему обеспечена: подземный коридор был затоплен, а обитая железом балконная дверь открывалась вовнутрь. Это было немного неудобно, зато взломать ее изнутри было практически невозможно.

В проходе его догнал один из охранников.

– Петр Иванович, – сказал он, – есть пострадавший из публики.

– Было бы странно, если бы без этого обошлось, – сказал Стручок. – Он в сознании?

– Не-а, – помотал головой охранник. – Валяется, как жмур. На башке шишка, а так вроде бы живой.

– Забросьте на балкон, вынесите на улицу и бросьте под какой-нибудь куст, – распорядился Стручок. – Очухается и решит, что ему все спьяну приснилось.

Охранник махнул рукой, и четверо его товарищей торопливо пронесли мимо безвольно провисшее тело Андрея Рублева. Двое из них ловко вскарабкались на балкон, а оставшиеся, кряхтя, подали им свою ношу.

К Стручку подошел Хряк.

– Кого пускать первым? – спросил он. – Кстати, учти, что капитан ранен в ногу.

– Мне наплевать, куда он ранен, в ногу или в задницу, – зло прошипел Стручок, продолжая сиять улыбкой во все стороны. – Он в сознании? Если в сознании, пусть вышвырнут его на ринг, а там уж ему деваться будет некуда. Только первым пусть запустят эту усатую сволочь. Задерживаться нам, конечно, совсем не с руки, но я не могу уехать, не посмотрев, как он будет подыхать.

– Лады, – сказал Хряк и торопливо удалился.

Стручок с помощью охранников взобрался на балкон и снова уселся в кресло. Он достал из кармана сигарету, но закуривать не стал. В горле и без того першило, а во рту пересохло и было такое ощущение, словно туда нагадила бродячая собака. Под ногами растеклась большая липкая лужа крови, уже основательно растоптанная и размазанная. Горохов представил, на что похож сейчас пол в коридоре вблизи балкона, и гадливо поморщился. Да, отсюда надо было уносить ноги, и чем скорее, тем лучше.

Откуда-то издалека донесся металлический лязг и звериный рев. Эти звуки приближались, а когда с грохотом распахнулась до сих пор запертая низкая стальная дверь в одной из окружавших арену стен, они утонули в восторженном реве публики, приветствовавшей своего любимца.

С трудом протиснувшись сквозь низкий дверной проем, на ринг вышел Сеня. Сеня был личной находкой Петра Ивановича Горохова, непревзойденным бойцом и полным идиотом, в результате непостижимой игры природы наделенным огромной физической силой. Кроме этих врожденных качеств, Сеня имел и благоприобретенные: например, он был законченным наркоманом и, не получив вовремя свою дозу, становился не просто опасен, а по-настоящему страшен. Сейчас он находился именно в таком состоянии, и даже вооруженные автоматами охранники опасливо жались к стенам. Сеня был как дикий кабан или бешеный слон, – его нужно было или сразу убивать наповал, что было экономически невыгодно и, между прочим, не так уж просто, или не попадаться на его пути. Боли он не чувствовал, любая приходившая извне боль была незаметной по сравнению с теми страданиями, которые причиняли ему ломки.

Стручок залюбовался Сеней, как произведением искусства. Это было его творение, живой кусочек его души. Мама, умирая, велела ему заботиться о Сене, и он считал, что справился с этой задачей наилучшим образом. Он даже обеспечил Сеню работой. Кто еще смог бы ухитриться приставить полного идиота к доходному делу? Ему было искренне жаль оставлять Сеню на произвол судьбы, но он был уверен, что ничего плохого с его питомцем в конечном итоге не случится. Даже если кто-нибудь из охранников как-то ухитрится его пристрелить, то он, как и все невинно убиенные, отправится прямиком в царствие небесное, а разве это плохо? Лично он, Петр Иванович Горохов, на такое завершение собственного земного пути рассчитывать не мог.

Он с любовью посмотрел на Сеню. Сеня обвел амфитеатр мутным взором, воздел к потолку чудовищные узловатые руки и проревел:

– До-о-о-о!!!

Семен Иванович Горохов, уже не первый год выступавший на арене "Олимпии" под псевдонимом Губа, требовал дозу, а это означало, что он готов к бою. И тогда Стручок, по-прежнему с любовью глядя на брата, бешено зааплодировал ему вместе со зрителями.

* * *

"Хоть бы Андрюха ушел от греха, – подумал Комбат, стоя в служебном проходе и с легким содроганием глядя на внушавшую брезгливый страх фигуру, стоявшую посреди ринга. – Не надо бы ему этого видеть.

Да только куда он уйдет, коридор-то под водой!"