«Может, – подумалось ей, – эта неспокойная истома, эта тянучка изнутри, что кишки поедом ест и не даёт нормально делать дела, и есть чувство к мужику?» Но с Павлом Сергеевичем у неё подобного не было, это она помнила. Шла к нему, готовая, но по-другому. Тот был Бог, которому она служила и шла доказать преданность свою пускай даже через кроватное дело, как ещё один способ указать себе на своё же место при нём и заодно сделать ему удобно. И не потому, что самой так уж хотелось оказаться в хозяйской постели, по-женски, а просто чувствовала, что обязана, что надо предложить ему такое, хорошее или плохое, а там уж пусть решает, надо ему или обойдётся и так. Не обошёлся, завис на десяток лет и ни разу не сказал, что, мол, хватит, милая, набаловались, устал я от тебя, надоели мне твои женские прелести.

Тут было другое, совсем. Цинк этот не был Богом, как тот, но зато он был красивый и выдержанный мужчина нестарых лет, обделённый в жизни счастьем, как и сама она, и жалеть его после смерти Евгении стало больше некому. Жалость ли эта породила её любовный зов, или такое произошло с ней само по себе, без специальной причины, или просто потому, что тосковала по мужчине рядом с собой всю свою нелепо прожитую жизнь, она не задумывалась. Знала лишь, что если не пойдёт к нему, то сам он к ней не придёт. Будет, может, думать про такое, но только первым не сдвинется, слишком уж воспитанный и благоразумный. Другой бы уж, наверно, давно закинул, коли живут днём и ночью под одной крышей, но только она бы сама послала такого другого, куда надо, применив полный набор объяснительных выражений. Вот только всё складывается так, что не она, а саму её послать могут в то самое место, какое ей же и причудилось.

Шла к нему, предварительно высчитав для себя верный промежуток, когда уже будет ощутимо поздно и свет в его кабинете погаснет, но сон ещё не наступит. Именно в такое время человек, утомившись за день, пребывает в лёгкой дремоте перед тем, как в последний раз сомкнуть веки и провалиться в ночной туман. Как и 14 лет назад, её опять трясло снаружи и лихорадило изнутри, когда через полчаса после того, как новый хозяин Адольф Иванович Цинк пожелал ей спокойной ночи, она осторожно, в одной лишь ночнушке, почти насквозь прозрачной, вошла к нему в кабинет.

Она так и не поняла, успел он к этому времени заснуть или, прикрыв глаза, всё ещё думал о чём-то своём – наверно, как всегда, об Аврошке. Как и с Павлом Сергеевичем, Настасья присела на край его кровати, поправила рубашку, одёрнув подол максимально к низу, и положила руки на колени. Было темно, и слабого света от рубиновых кремлёвских звёзд, вползающего в щель между задёрнутыми шторами, было достаточно, чтобы увидеть Цинка, лежащего на спине и закинувшего руки за голову, но не понять того, спит он на самом деле или просто тайно наблюдает за ней сквозь неплотно сжатые веки. Дальше она не знала, что делать. Храбрость её, которую она принудительно взращивала в себе почти трое суток, испарилась в один короткий миг, и навалившийся страх перед тем, что сама же учудила, обуял Настю уже по-настоящему, со всеми вытекающими последствиями.

Ничего такого, однако, не понадобилось. Он всё сделал сам. Неожиданно открыв глаза, протянул руку, взял её за локоть и притянул к себе. Сказал:

– Я знал, что рано или поздно это случится. Спасибо, Настенька, что ты взяла это на себя, я бы, наверное, сам никогда не решился.

Странное дело, сейчас он был уверен, что не врёт ей, ему вдруг показалось, что он всегда об этом думал, хотя, если напрячь мозги, то даже в этом случае он, скорей всего, не припомнил бы такого намерения насчёт Насти. Зато теперь стало ясно, что до этой минуты всё было ошибкой, которую они сейчас вместе исправляют. И неважно, кому из них пришло это в голову первому. Теперь всё было правильно, так, как и должно быть: без недомолвок, сомнений и откладываний на потом.

Она вложила свою ладонь в его, и Цинк, приподняв край одеяла, притянул её к себе. Сначала они просто полежали вместе, телом к телу, согревая друг друга и привыкая к новым ощущениям. Затем он осторожно погладил её по обнажённому плечу, удивляясь гладкости её кожи и тому, насколько ладно слепленным оказалось её тело. Раньше он этого не замечал, вернее, до этого дня вместо неё самой перед глазами у него мелькала усреднённая женская фигура, домашний образ, почти неслышный и очень полезный для жизни в одном пространстве.

– Ты этого давно хотела? – спросил он, чувствуя, как внутри у него нарастает желание.

– Я боялась, – всхлипнула Настя, и только теперь он обнаружил, что всё это время она неслышно плакала.

– Не надо, милая, – он чуть сильней прижал её к себе и погладил по спине, ощутив на этот раз, как она задрожала всем телом. – Теперь всё будет хорошо, мы вместе, вдвоём, нам будет проще жить и поднимать Аврошку, да?

Она кивнула, шмыгнула носом и прижалась губами к его шее.

Потом он взял её так, как ей всегда мечталось: нежно, не спеша и крепко-накрепко вжавшись телом в тело. Павел Сергеевич делал всё не так, он предпочитал объятья жёсткие, очень мужские, но не тесные, без излишней мерихлюндии, как сам же потом говорил, беззлобно посмеиваясь, когда просматривал утреннюю газету по редкими выходным дням. Но она прощала ему любое, чего бы он ни надумал. Это уже потом, когда в доме появилась Евгения Адольфовна, Настя, ненавидя себя за такое, несколько раз пробиралась в темноте, чтобы замереть у двери хозяйской спальни и вслушаться в доносящиеся оттуда звуки их любви. Эти звуки были другие, не те, которые были между ней и Павлом Сергеевичем: эти были правильные какие-то, честные, любовные, пронизанные полнотой взаимной нежности и удвоенные обоюдной страстью. Тогда она страдала, особенно в первое время, не успев ещё привыкнуть к такой его резкой перемене в отношении к ней. Он же вёл себя так, будто ничего не случилось и ничего промеж них до этого не было никогда. Сказал, вот, мол, твоя будущая хозяйка, и давай смотри, чтобы она всем осталась довольна, и постель постели посвежей. Да, и свечечек раздобудь на стол, чтоб не хуже Нового года вышло.

В тот день она не ушла от Цинка, как делала это каждый раз после того, как Павел Сергеевич насыщался её телом и с лёгкостью отпускал, чмокнув на прощанье в лоб. Эту ночь они спали с Адольфом Ивановичем вместе, так и не расставшись до утра. Более того, вжались один в другого, сложившись «ложечка в ложечку», и в таком положении заснули, каждый со своими тайными добрыми мыслями.

Они расписались через год, и Настасья Блажнова стала Анастасией Цинк. Сразу после этого супруги Цинк переехали в бывшую спальню Царёвых уже для окончательно совместной жизни. Оба решили, что теперь можно, что таким своим законным поступком они уже не нарушат ни приличий, ни памяти Аврошкиных родителей.

С того же дня кабинет стал местом времяпрепровождения Адольфа Ивановича и его внучки, а девочка заняла освободившуюся после Настасьи комнату. Да и сама баба Настя за прошедший год успела перейти в разряд настоящих бабушек – именно так и стала Аврошка её называть, быстро и с удовольствием привыкнув к этому приятному для уха родственному слову.