Не могу себя заставить произнести ее имя. Я даже не знаю, какое из ее имен назвать.

Я ищу в глазах Майкла печаль или сожаление, но ничего не нахожу. Ну, может быть, гнев. Может быть, решимость. А может быть, просто любовь. Он наклоняется и целует меня с такой силой, что мне почти больно.

– Ни чуточки не напоминает, – бормочет он.

Я просыпаюсь женой и думаю: «Я победила».

Был момент, когда Эшли показалась мне такой настоящей… В то утро, когда мы с ней сидели в библиотеке, я поверила сочувствию в ее глазах и тому, как она меня держала за руку, когда я плакала, и тому, как она сама в слезах рассказывала о смерти своего отца. Я прижалась к ней и спросила, тяжело ли заниматься целительством, а она посмотрела мне прямо в глаза и сказала, что спит крепко. Она меня обнимала! Заверяла меня в том, что мы с ней подруги!

Какое притворство. Какая лгунья.

О… Как это ни смешно, я чувствовала себя униженной рядом с ней. Ее холодная отстраненность, ее нарочитая безмятежность и то, как она словно бы порхала по Стоунхейвену, будучи выше всего этого, и лишь изредка удостаивала меня всезнающей улыбкой. В то утро, когда я рыдала у нее на плече и рассказала про папу и маман, мне потом вправду стало стыдно! Я стояла у окна и провожала взглядом Эшли, уходящую к домику смотрителя с ковриком для йоги под мышкой, и убеждала себя в том, что умудрилась все испортить. Я же заметила, что она растерялась и не сразу обняла меня в прихожей. И когда она ушла, я убедила себя в том, что я отпугнула ее своей слезливостью, своей навязчивостью и тем, как хвасталась своей славой в Инстаграме.

Я позволила себе поверить в то, что она лучше меня.

Какая же я была дура.

Несколько дней после того разговора я скитаюсь по Стоунхейвену и остро осознаю, что Майкл и Эшли сейчас неподалеку, в домике смотрителя. Но я слишком горда для того, чтобы пойти к ним и постучать в дверь. Я уверена, что все испортила. Стоит мне только проснуться и встать с постели, как черная тоска охватывает меня и я принимаюсь проклинать себя. Время от времени я вижу, как Эшли занимается йогой на лужайке или как они с Майклом гуляют по окрестностям, одетые в теплые куртки. Им весело, они шутливо толкают друг друга, и мне ужасно хочется выйти к ним.

Я заставила себя не выходить из дома. На нервной почве кожа у меня кое-где покрылась красными пятнами, и я их расчесала до крови.

«Если ты им действительно нравишься, они сами к тебе придут», – сказала я себе.

Но они не пришли.

На четвертый день после их приезда, то есть через два дня после нашего задушевного разговора с Эшли, я почти все утро лежу в постели и смотрю, как двигаются по комнате тени – вместе с солнцем за окнами. Я вижу свое отражение в зеркале гигантского гардероба, стоящего у стены, и при виде этого зрелища (бледной немочи с грязными всклокоченными волосами) мне хочется что-нибудь разбить или сломать. И я встала и распахнула дверцы гардероба, чтобы не видеть зеркала.

И… надо же! Мамины трикотажные вещи! Я и забыла, что они до сих пор лежат здесь – стопки кашемира прекрасных пастельных тонов, сложенные аккуратными квадратами (Лурдес умела обращаться с вещами, и мы обожали наводимый ею порядок). Отец оставил нетронутыми все шкафы в Стоунхейвене, а свои вещи я до сих пор не распаковала, вот они и лежат тут, в старинном гардеробе, до сих пор, эти последние напоминания о маман. Я прикоснулась к одной из шерстяных вещей. Тонкая и нежная, сама суть моей матери.

Я выудила из стопки бледно-розовый кардиган из ангоры и в надежде прижала к носу, но от этой одежды уже не исходил запах материнских духов. Пахло затхлостью. А когда я развернула кардиган, я обнаружила, что моль проела дырочки спереди, а на спине откуда-то взялось пятно. Маман такого не потерпела бы. Отчаяние охватило меня, но, в конце концов, я всего-навсего держала в руках старый дырявый кардиган. Я взяла другую шерстяную вещь, тускло-голубую. Она оказалась в не лучшем состоянии. Свитер, джемпер… Я все бросала на пол, а когда потянулась за следующей вещью, вместе с ней из шкафа вылетело что-то твердое, прямоугольное.

Я наклонилась и подобрала этот предмет. Это был ежедневник в красной кожаной обложке, с золотым обрезом.

Дневник. Как же так вышло, что я не знала, что моя мать вела дневник? Я открыла его на первой странице, и сердце мое радостно забилось при виде каллиграфического школьного почерка матери, невероятно аккуратного и ровного. «Просвещенную женщину можно сразу узнать по красоте почерка» – так, бывало, говорила она мне, но это, конечно, было до того, как Интернет сделал письмо от руки ненужным. Первая запись в дневнике была сделана 1 2 августа, сразу после того, как они переехали в Стоунхейвен перед началом учебного года Бенни.

Я стала быстро перелистывать страницы. Некоторые записи были короткими и деловыми, другие – многословными и ворчливыми, но гораздо больше попадалось таких, которые обрывались на полуслове. Мать словно бы не решалась доверить свои мысли бумаге.

Или:

У меня подкосились ноги, я села на пол и оказалась в гнездышке из поеденных молью свитеров и кардиганов. Присутствие умершей матери ощущалось очень остро. Я понимала, что мне не следовало бы читать ее дневник. Разве этим я не нарушала тайну ее личной жизни, ее доверие ко мне? Но остановиться я конечно же не могла. Я переворачивала страницу за страницей, время от времени останавливая взгляд на своем имени.

(Вот это мне понравилось!) А еще:

(Это мне понравилось меньше.)