– А в Тунисе власть захватил проклятый рыжебородый пират, турецкий паша, Хайраддин Барбаросса.

– Стало быть война?

– Знамения плохие. Оно понятно, что это всё чушь свинячья, только народ верит. Паникует. А если люди нервничают, то начинают скупать все подряд.

– Какие знамения? А ты не ленись на звезды смотреть. Сразу видать сухопутную крысу. Я как в море выйду, так всегда эту звезду вижу. Каждое утро прямо перед рассветом через небосклон ползет. Что ты говоришь, какая Венера! Венера с другой стороны выходит…

– А то как же. И вот что я себе думаю. Торчат оттуда ушки Валуа. Так что следующий год на Средиземном море будет неспокойно. Из Африки специй не будет, из Туниса уж точно, да и корабль провести будет не так просто.

– Ну мне на руку, я запас имею. А Валуа тут причем?

– Он с турками снюхался точно говорю…

– …Отбили у турок. Двадцать стволов в трюме. Все клейменые тремя лилиями.

– Ну?!

– Не просто французские, а с королевского арсенала, во как! Думать надо!

– Говорю тебе, езжай на Готланд, покупай шведское железо, оно нынче недорого, и вези в Гавр! Три цены возьмешь!

– С тебя причитается.

– А специи на годик-то придержи.

– …Скупили в Антверпене все мушкеты. Кто? А испанцы какие-то, я их не знаю.

– Я оружием не торгую, ты ж со мной не первый год знаком.

– Так железо, железо поставить можно! Пока можно.

– Да отвяжись ты, я сукно вожу. Су-у-укно, понимаешь?

– Англичанин точит зуб на француза. Опять.

– Видали уже. Поточит и перестанет. Не будет он воевать.

– Не будет, а шерсть возить лягушатникам запретит за милую душу. Они ж там на острове, как на ладони, не спрячешься…

– Стало быть сейчас, пока не поздно накупить шерсти, а на будущий год задвинуть её во Франции!

– А сукном сейчас же затариться в Голландии, после выкрутасов англичанина, оно ой как вздорожает.

– Мне плевать. Как пушной рухлядью торговал так и дальше буду… из Нойенбург… Ноффгоротт, яволь! И дед торговал и прадед и никогда в накладе не оставались.

– Да иди ты со своим воском! Железо, понимаешь! Железо! Война требует железа, а тут мы с тобой р-р-раз…

– А кто это там сидит?

– Где?

– Да вон в павлиньем наряде. Спина с пол шкафа. И тридцать три пера в шляпе.

– Так это Пауль Гульди. Местный фехтмейстер. Отставной ландскнехт. Гауптман, а может и не гауптман, пойди их разбери.

– Чёрт, врешь, не может быть! Гауптман Гульди?!

– С чего мне врать. Не веришь – подойди да спроси. Только спрашивай вежливо. Этот все ребра пересчитает и бровью не поведет.

– Да я не тебе не верю! Я своим глазам не верю! И правда, Гульди, только закабанел совсем. Я же служил с ним! Вот это встреча!

Я не сразу понял, что это именно моя персона так живо обсуждается. Куда больше меня занимали французские пушки в турецком трюме и цены на железо. А тут на тебе. Далекие от церемонных объятия. Звучные хлопки промеж лопаток. Сколько лет, сколько зим. Поверить не могу, Пауль, это точно ты? И снова объятия.

Тут до меня дошло:

– Жа-а-ан?! Артевельде?! Лейтенант?! – тут уж я в свою очередь отбросил церемонии и сгреб обеими руками призрак из далекого прошлого. Это же именно его я вытащил из нехорошей передряги в свое время, а потом мы вместе дошагали до Павии, где его мушкетеры отменно пособили огнём. Как такое забудешь?

– Я, герр гауптман!

– Отставить герр гауптмана! Пойдем, посидим, перекусим, я на тебя хоть погляжу. Это ж сколько лет не виделись…

– И не говори. Я гадал, жив ли ты. После того похода на Рим ты пропал куда-то и никто ни слухом, ни духом.

Дальше мы обошли все пристойные кабаки в Любеке, начиная от рыночной площади, а потом осели у меня дома.

– Я теперь деловой человек, – рассказывал Жан, – мушкеты – мой хлеб! Я ж по долгу службы разбираюсь… Ранили меня, друг Пауль. Думал конец. Всю требуху пулей перевернуло. Приехал домой помирать. Ан нет. Выжил. Кираса спасла. Но с войной сам понимаешь, пришлось завязать… Вот теперь использую старые навыки, торгую мушкетами, аркебузами, замками, стволами, ложами, в общем, всем что положено. И боевыми и охотничьими. В Антверпене хорошие мастера. Они работают, я продаю. Боевые мушкеты покупает император. Сотнями. А охотничьи ружья – все подряд. Что в Любеке забыл? Да уж тут у вас мне не развернуться. А не знаю. Что-то как кололо. Взял груз ружей и двинул сюда, не зря, как оказалось. А ты все фехтуешь? И правильно, у тебя всегда это здорово получалось. Помню, молодняк со всего лагеря сбегался поглядеть, как ты на плацу чучела двуручником кромсал. Эх было же время… А тебя-то в Любек как занесло?

Я подкинул дров в камин, налил вина, пригубил, уселся в кресло. Помолчал. Мысли сильно разбегались. Были мы уже не вполне трезвы.

– Как оказался? Да сбежал!

– Ты?! От кого?

– От жизни, Жан, от жизни.

– Ну, не хочешь говорить, так и не надо. Я тебя все равно страшно рад видеть.

– Да никакого секрета… Тебя же не было тогда с нами? Когда мы на Рим ходили?

– Не было.

– Но про бунт ты слышал, я уверен. Как тогда у Георга все неудачно сложилось?

– Кто же про это не слышал? Все слышали.

– Вот. Я тогда… когда вся эта каша заварилась… на полковом кругу… словом, зарубил я четырех человек. Солдатских выборных.

– Ничего себе! Так это твоя работа?! Даже до меня слухи дошли.

– Видишь ли. Мне показалось, что они Фрундсберга прямо там убить собираются. А может и правда собирались… А может быть и нет. Не важно. Когда один меч хватанул, меня как подбросило. Пошел рубать на все четыре стороны. Я в латах был. Да вот в этих самых. А они в цивильном. Ну и порешил всех до кого дотянулся. А Георга все одно не спас.

– Да-а-а… судьба видно.

– Ну давай за Георга. Выпьем.

– Давай. Какой человек был! Великан.

Мы опрокинули кубки. И наполнили их снова. И еще не один раз. Потом мы сидели обнявшись и горланили песни. Потом я извлек бутыль руссийского «зелена вина», до которого был так охоч Фрундсберг и всплакнул. Жан тоже всплакнул, и мы её употребили по изначальному назначению, как лекарство от кручины.

Как всякое лекарство, spiritum vini требует тщательной дозировки, а мы злоупотребили. И не слабо.

Не успели мы допеть нашу любимую песню про берет, причем, для лучшей слышимости, исполнение происходило на улице, как появился наряд городской стражи в количестве трех человек и призвал нас к порядку. Попытался.