– Э-э-эй! – заревел я, держась рукой за стену, так как меня штормило с замечательной силой, – это мой брат боец! Мы восемь лет не виделись.

– Тише. Меня это не волнует. И почему это должно волновать жителей всей улицы?

– Ты что, миляга? Пока вы тут ряшку наедали, мы с Жаном пол Италии кровью окропили! За вас, падлы гражданские! По колени в дерьме маршировали. По яйца! В кровище! Ты понял? По яйца в крови! Годами!

– Люди спят…

– Люди за нас не рады? Я сейчас обрадую. Развеселю. Па-а-адразделение! Па-а-адъём! Па-а-а-адъём, сколопендры анальные! Па-а-а-адъём! Угощаю всех! Жан, мы угощаем? Угощаем всех!

– Я бы попросил успокоиться, или я буду вынужден…

– Чего?! Чего ты будешь вынужден?! Козёл! – это Жан голос подал. Заскучал в стороне от основной канвы беседы.

И понеслась.

Свист деревянной колотушки у виска. Кулак в челюсть. Ботинок в пах. Резкая боль в затылке, кровь. Жан впечатывает локоть в скулу второго блюстителя тишины. Галоп по кривым улочкам. Купание в канаве. Бегство дворами к дому. Тяжёлое забвение.

Слава Богу, что никто шпаг не догадался достать, успел подумать я, проваливаясь в омут зыбкого сна.

Нас так и не нашли, это хорошо. По темному времени суток меня, видимо, не узнали. А то бы штраф, да такой…

– Господи, какой серый мир вокруг, – сказал я, когда вновь обрел способность разговаривать. Это счастливое время наступило ближе к полудню. Жан сидел рядом, за столом, уронив тяжелую голову на руки. Он с трудом оглянулся:

– Да-а-а… серый. Никогда не замечал…

– Давай его раскрасим?

– Давай. Я хочу больше зелёного.

И мы раскрасили. Раскрашивали мы ещё трое суток.

Всё хорошее заканчивается. Жану пришло время отчаливать.

Слава Богу.

– Брат, это был самый мощный запой в моей жизни, – молвил Жан на прощание, поднявшись до света. Корабль ждать не стал бы.

Мы крепко обнялись. В теле не было ни одной косточки, сухожилия или мышцы, которая не болела бы и не противилась очередной порции насилия. Последствия драки с ночной стражей, борьбы в кабаке и прочих жестоких и неразумных развлечений.

– Ты приезжай ко мне в Антверпен. Познакомлю с семьей. Погостишь. А то бросай здесь все и давай к нам! Что тут за возможности у тебя? Это ж деревня! С твоим мастерством у нас столько денег загрести можно! Отбоя от учеников не будет. Приезжай, брат.

– Я подумаю. А в гости – жди в любом случае.

– Ну, тогда до свидания, что ли? Ты помнишь: улица Стрелков. Дом Артевельде тебе любой покажет. – Мы ещё раз пожали руки. Жан, с прищуром посмотрел на темное утреннее небо: – Рановато для падающих звезд. Интересно, это к добру или к худу?

– Какое там. Звездопад к августу начинается.

– А ты глянь! Во-о-он. – Он указал пальцем в небосвод, левой рукой задумчиво поглаживая ус. – Хотя это не звезда. Скорее комета. Ползёт с запада на восток, хотя должна бы наоборот. И хвост имеется.

– И правда, – вынужден был признать я. – Близорукий стал, брат, за книжками своими. Ни черта не вижу, пока носом не ткнешь.

Жан махнул на прощание и бодро зашагал по направлению к порту.

Скажите, что нормальный человек углядит здесь тревожного? Какое дурное предзнаменование может заключаться в визите старого полкового товарища? Пусть даже неожиданном? Пока меня не отпускали демоны похмелья у тревоги были вполне ясные, биохимические оправдания. Всем ведь известно, что пьяница даже спит чутко и тревожно. Но потом?

Тревога не отпускала. Я, казалось, слышал, завывания ветра судьбы в трубе моего дома, который вдруг перестал быть надежной гаванью. Шторм вот-вот разразится. Кого ураганом только согнет, а кто сломается? Один Бог знает.

Дела шли своим чередом. Ученики, приятели, книги, писанина, снова книги, опять ученики. Немного личной жизни и все по новой.

Третий звоночек прозвенел, когда я занимался наставлением очередного молодого охламона. Не знаю, почему я решил классифицировать ничего не значащее событие именно так, но это произошло помимо моей воли. Судите сами.

– Раз-два-три. Парад ин кварта, ин секунда с шагом по дуге налево, показ укола ин кварта, перевод в терцию, выпад. Замечательно.

Юноша, старательно пыхтя, топотал в круге, вычерченном на полу и тыкал меня, затянутого в стеганные «тренерские» доспехи тупой шпагой. Позади были изнурительные часы разминки и поднимания каменных гирь.

– Раз-два-три. Кварта, секунда, выпад. Нет-нет, плохо. Выпад я сказал. Сперва посылаем шпагу, а потом толкаемся левой ногой. Не загребаем правой, а толкаемся левой.

Пробуем. Вот так лучше. Точнее укол. Метим в локтевой сгиб или подмышку. Раз-два-три. Усложним. Я в произвольном порядке парирую выпад и провожу рипост[78] в голову.

Так. Раз-два-три. Раз-два-три. Плохо. Удар в голову. Ты сделал выпад, не получилось, так?

– Так.

– Я парировал укол высокой примой, отсюда логически я куда буду атаковать? В голову сверху. Значит выход из атаки с какой защитой?

– Святого Георгия?

– Что? – я искренне не понял. Никогда не мог выучить всех этих красочных эпитетов, которые в разных школах присваивали простым фехтовальным эволюциям. Волюнтаризм и издевательство над основами логики, вот что это такое.

– Защита Святого Георгия. Мэтр Жюст так называет верхний отбив.

– Юноша, вы меня в гроб вгоните. – Я опускаю шпагу и начинаю прохаживаться, поучая: – Какая разница, как называет защиту мэтр Жюст. Мэтр Либери в своей книжке называет то же самое действие «женской защитой». Это позерство и рисовка. Все действия в фехтовании, пойми, абсолютно все, производятся посредством двух ног, двух рук и клинка, относительно положения тела в пространстве. Так? Значит все без исключения действия можно точно и непротиворечиво классифицировать.

– А зачем?

– А затем, что это дисциплинирует голову, это самое главное, а во-вторых, сильно облегчает процесс воспитания молодого фехтовальщика. Чем запоминать все эти «Сен Жорж парад», гораздо проще посмотреть на положение клинка в фехтовальном секторе относительно расположения кисти. Если шпага в верхнем, пятом секторе, а клинок расположен параллельно земле от правого плеча острием к левому, значит это классический вариант пятой защиты, так? Стало быть парад ин квинта. И никакой «защиты Георгия», какого-то…

И тут я осекся. По улице шла компания, судя по звукам, изрядно подгулявшая. И они пели песню, от содержания которой у меня внутри что-то перевернулось.

Разорили, стало быть, Папский трон. А до этого пришли к местечку Зибентодт, где кончилось у них и вино и хлеб. Я стоял как вкопанный и молча шевеля губами повторял строфу про «семь смертей». Из задумчивости меня вывел голос ученика: