– Вымок он. Конечно вымокнешь, нечего шляться в такое время, когда добрые люди девятый сон смотрят.

– Брось, товарищ! Дело молодое! – Я скидываю плащ и широкую кожаную шляпу, с полей которой тут же обрушивается неслабый водопад.

– Э-э-э, полы попортишь, чёрт! Давай скорее сюда свою мокрень! – Ганс подскакивает и отбирает у меня одежду, кидает на локоть и ковыляет к лестнице, ведущей на второй этаж. Не поворачивая головы, Ганс мрачно скрипит:

– Башмаки сыми, не топай по полу, грязюку не развози. Сколько можно.

Оказавшись в комнате перед жарко натопленным камином, я быстро раздеваюсь до исподнего, заворачиваюсь в плед и плюхаюсь на скрипнувшее раскладное кресло. Подле меня появляется Грета с вкусно пахнущим подносом. Вкусно пахнет изрядный кусок свинины и высокий кубок с глинтвейном. То что надо.

– Пожалели бы себя, хозяин. – Мои слуги давно обращаются со мной, как с непутевым великовозрастным сынком, а вовсе не как с хозяином. Пользуются моей мягкотелостью. А мне наплевать, так даже удобнее.

– Грета, солнце моих дней, не пили хоть ты меня! Дело-то молодое! – Я кажется повторяюсь, но в голову ничего более убедительного не лезет. Грета неодобрительно меня разглядывает, ставя поднос на столик возле кресла, вытирает руки о фартук и заводит свою обычную шарманку:

– Пауль, какое там «молодое дело»! Посмотрите вы на себя. Вы же не мальчик уже. Тридцать три года, а ведете себя как шалопай. И ладно бы, так здоровье-то оно одно, его беречь надо. А от пивопийства у вас пузо сделалось. – Далее следует выученный дословно монолог моей совести: «я ж вас стройненьким пареньком помню, в кого вы превратились. У вас опять раны разболятся. Бросайте вы своих приятелей, от них никакого толку, одно пьянство сплошное. Сколько можно по девкам шляться? Жениться вам надо. Я вам невесту хорошую приглядела, работящая, порядочная.»

И так далее.

Как водится, старая опытная женщина говорит правильные вещи, но так занудно, что никаких практических выводов из её речей точно не последует, что тоже обычное дело.

Все-таки мы мужики иногда на редкость упертые и глупые существа.

А Грета, как обычно права. «Стройненький паренек», которого в далеком 1522 году наперегонки стремились запечатлеть лучшие флорентийские скульпторы, как-то незаметно превратился в мордатого верзилу с заметным брюшком и близорукими глазами.

Пузо – следствие спокойной размеренной жизни. Я регулярно упражняюсь в фехтовании и специальной физической подготовке, но былая стройность никак не возвращается. Возраст, мать его.

Кроме того, тельце мое, отведавшее голода и холода в бесконечном четырехлетнем походе, при малейшей возможности запасает жирок, чтобы был, так сказать, носимый запасец на черный день. Да и пиво в количествах труднопредставимых… н-да.

Близорукость – редкая в этих краях, от постоянного чтения или писания. При свечах и масляных светильниках это дело с непривычки можно заработать в два счета. Ну я и заработал.

Восемь мирных лет в торговом Любеке меня здорово преобразили. Впрочем, военная привычка регулярно уничтожать растительность на голове осталась при мне.

Фигура из вашего скромного повествователя вышла характерная. Настоящий наемник на покое.

О-о-от такая харя, бритая башка в шрамах, здоровенные изрубленные ручищи, брюхо над поясом, ломота в костях к смене погоды, а оттого отвратное настроение, и бездонный источник баек на все случаи жизни.

Картинка, хе-хе-хе.

Впрочем, я не жаловался. Хрестоматийный образ при моей нынешней профессии здорово помогал. Еще бы! Одно дело учиться фехтованию не пойми у кого, а другое дело у отставного капитана ландскнехтов! Получает очередной охламон такую рекомендацию и спешит ко мне. И встречает его лучше всяких ожиданий настоящий, понимаете ли, пёс войны. И всё. Клиент мой.

Соседи уважают и побаиваются опять таки. Сплошные преимущества.

Я менялся и мир менялся вокруг меня и вместе со мной. Или я с ним? Не важно.

Любезный друг Адам сообщил письмом, что Георг фон Фрундсберг после того, как заработал на нервной почве удар, прожил еще почти год. Научился ходить, говорить – могучий организм взял своё, а потом в один не очень прекрасный день лег спать и не проснулся. Мир его праху, великий был человек. Целая эпоха вместе с ним ушла, что и говорить.

Адам теперь обретался при его сыне Каспаре.

В 1527 году Шарль де Бурбон все-таки взял Рим.

Представляю, как там погуляли мои боевые товарищи. Даже жалко, что я пропустил все веселье. Была бы хорошая логическая точка в конце моей военной карьеры.

Хотя, как знать. Вот Бурбон, например, подвел точку не только под карьерой, но и под всей своей жизнью. Заработал пулю из аркебузы при штурме. Глупейшим образом погиб. А ведь это был великий полководец. Что уж обо мне говорить, я легко мог оказаться на его месте. И не вспомнил бы никто.

Адам написал, что упрямый остолоп Челлини оказался в Риме в самую горячую пору и полностью вкусил прелестей осады, штурма и последующих шалостей. Остался жив и здоров, и теперь всюду хвастает, что это именно он застрелил Бурбона. Ну и на здоровье.

Год спустя в Генуе «несравненный сеньор» Андреа Дориа поднял мятеж и выкинул ко всем чертям из города французских лизоблюдов. Поменял на лизоблюдов германских.

Дело кайзера в Италии крепло с каждым днем.

Кстати, Карл V стал императором де юре и все вздохнули с облегчением. Не тут то было. Он имел глупость выпустить на волю своего державного пленника, а именно, Франциска Валуа. Надо ли говорить, что последний моментально наплевал на все договоры и вновь принялся плести интриги и готовить новую войну.

Слава Богу, что я во всём этом больше не участвовал.

А в чем я участвовал?

А участвовал я в городской жизни. Врастал, так сказать.

Привык к неповторимым запахам. Обзавелся репутацией местной достопримечательности и кучей развеселых собутыльников, с которыми еженедельно напивался, чем вызывал потоки брюзжания от моих бдительных слуг.

Учил фехтовать богатеньких сынков. Учил фехтовать талантливых юношей, которые мне лично глянулись. Бесплатно, заметьте.

Попал два раза в уличные драки, так как по ночам улицы нашего городка были тем ещё местом. С тех пор с моим появлением любые драки тут же сворачивались. Репутация у меня была – оторви и брось.

Был очарован высокими сводами и органом кафедрального собора, который местные упрямые архитекторы строили да перестраивали с 1173 по 1341 год, впрочем получилось здорово.

Восхищался витражным многоцветием Мариенкирхе, чьи стекла отражали солнце четырнадцатого столетия. Часами простаивал перед алтарем несравненного Ханса Мемлинга в монастыре святой Анны.

Долго недоумевал о судьбе славянских автохтонов, от которых, с пришествием неуживчивых германских насельников остался только искаженный топоним – Любек[76].