Он оказался в Якутии, на Лене. Устроился матросом на небольшой теплоход, принадлежавший владельцу пароходства Топтыгину. В эти летние дни Топтыгин гнал на север танкеры с горючим, сухогрузы с продовольствием и машинами. Туда, где геологи бурили скважины, промышленники добывали нефть и алмазы, военные радары щупали небо над Арктикой.

Лемехов на борту теплохода занимался самой черной работой. Драил шваброй палубу. Убирал каюты. Прислуживал хозяину. Во время швартовок набрасывал канаты на чугунные тумбы пристани. Иногда его звал на помощь механик, молодой якут с круглым лицом, напоминавшим пиалу. На ней кисточкой были нарисованы узкие глаза, дырочки носа и рот. Механик регулировал дизель, его масленые сияющие механизмы. Лемехов тяжелым ключом придерживал гайку или закручивал винт, а механик, привыкший к немоте Лемехова, разглагольствовал:

– Мы, якуты, произошли от Чингисхана. Когда Чингисхан шел завоевывать вас, русских, он оставил отряд в Якутии охранять алмазы. Но Чингисхан умер в походе, а вы пришли и отняли у нас наши алмазы и нашу нефть. Но скоро Чингисхан вернется и отберет у вас наши алмазы и нефть.

При этом на фарфоровых скулах якута светились два маленьких алых цветочка.

Иногда Лемехов поднимался в рубку, где капитан с шершавым, как терка, лицом и черными пиратскими усами крутил штурвал, среди бескрайних потоков реки, далеко отступивших берегов, редких прибрежных селений. Капитан брал рацию и в сипящий эфир таким же сипящим голосом произносил:

– Я – «Онега»!.. Как слышишь меня, «Ока»?.. Где ты там потерялся?..

И в ответ хрипящий голос, словно из Космоса, отзывался:

– Я – «Ока»!.. Григорич, у тебя есть диск с «Любэ»?.. Оставь мне у Данилыча, на Ленских столбах!..

Рация умолкала, а капитан, подумав, включал динамик, и над сияющими водами неслось: «Комбат, батяня, батяня, комбат…» И Лемехову казалось, что среди безлюдья музыку слушает плеснувшая рыба и мелькнувшая на солнце птица.

Теперь он мыл палубу, орудуя шваброй. Окатывал водой железные, крашенные в серое листы. Тер, драил, давил, выжимал из швабры грязную воду. Выплескивал за борт. Набирал свежую воду, кидая за борт жестяное, привязанное за веревку ведро. Палуба гудела, дул свежий ветер, пахло рекой, рыбьей молокой, соляркой и далекими голубыми лесами. На влажной палубе у железного борта, омытое водой, проступало пятно, напоминающее павлина, распустившего хвост. Пятно исчезало, как только палуба начинала сохнуть. Лемехов, не давая исчезнуть пятну, проводил по нему шваброй. Он вспомнил, что ироничный журналист в своей статье назвал его павлином, и тогда это оскорбило его. Теперь же это воспоминание не задевало его, и он удивлялся той давней боли и горечи, которая улетучилась среди необъятных безлюдных вод. Он смотрел на павлина, присевшего на железную палубу, и эта птица направляла корабль к сверкающему горизонту, где великая река вливалась в океан.

Выплеснул грязную воду за борт. Кинул ведро в реку, обмотав веревку вокруг кулака. Почувствовал рывок, ведро наполнилось, неслось за бортом, не отставая от корабля, поднимая бурун. Лемехов чувствовал натяжение веревки, сопротивление воды, гигантский космический напор реки, силу корабельного двигателя. Мятое ведро было прибором, с помощью которого он исследовал вращенье земли, скорость корабля и речного потока, биение своего сердца, соединенного веревкой с необъятным мирозданием.

Подумал, что еще недавно, в прежней жизни, он был окружен приборами, которые управляли ракетами, ядерными реакторами, брали пробы кипящих металлов, измеряли микроны ювелирных поверхностей. Но ни один из этих приборов не мог сравниться с мятым ведром и веревкой, которые соединяли его с мирозданием. Он не торопился извлекать ведро из реки, наслаждаясь полнотой своего общения с миром.

Он увидел, как на палубу вышла корабельная буфетчица Фрося. Ветер давил на тонкое платье, лепил ей груди, крепкие бедра, круглый живот с выемкой пупка. Фрося переступала по палубе, свешиваясь за борт, туда, где бурлил убегавший клин волны. Приближалась к Лемехову. Ее светлые волосы поднимались легкой копной, серые глаза щурились от блеска водяных разливов.

– Ну что, Немой, трешь свою сковородку? Три, три, только до дыр не протри, а то утонем. – Фрося насмешливо морщила губы, наблюдая, как Лемехов водит шваброй вокруг таинственного, проступившего на палубе павлина. – Разве это твоя работа? Ты человек культурный, тебе головой работать, а не грязь скрести. Как ты здесь оказался? Видно, крепко тебя тряхнуло. Если бы у тебя язык во рту шевелился, многое что мог рассказать. Ну да все, кто здесь, на северах оказался, всех крепко в жизни тряхнуло.

Фрося была расположена к разговору, присела на пожарный ящик с песком. Сжимала платье коленями. Ветер выхватывал ткань, обнажал крепкие белые бедра, а Фрося снова их закрывала.

– Наш-то, Топтыгин, опять с нужным человеком водку пьет. Какой-то московский, блатной. Наш-то из него больше горючего хочет выкачать. Все какие-то квоты да квоты. Все об этом квакают. Третью бутылку пьют. Наш-то держится, он боров здоровый. А этот московский – дохляк. Шейка тощая, с палец. Усики как у крысы. И лысина желтая, натертая сыром.

Лемехов отложил швабру, слушал Фросю, прислонившись к лебедке, на которую была намотана якорная цепь.

– Сейчас третью бутылку добьют, и Топтыгин меня позовет: «Давай, Фрося, проводи гостя в каюту». Он меня, думаешь, для чего держит? Гостям в постель подкладывает. Я сперва не хотела, собиралась уйти. А куда уйдешь? На берегу нет работы. На юг ехать, деньги нужны. Ну и согласилась. Бывает, ничего мужики попадаются, симпатичные, даже подарки дарят. А бывает, противно. Ничего не может, только облапает. Заснет и сопит, как хряк. Думаешь, сейчас бы тебя подушкой придушила. Этот, с которым Топтыгин пьет, такой же червяк. Поизвивается и заснет. А ты сама себе противна.

Лемехов слушал Фросю, которая не требовала, чтобы ей отвечали. У нее не было на корабле собеседника, и она разговаривала с Лемеховым, как порой разговаривают с лошадьми, коровами или домашними котами, не ожидая, что они отзовутся.

– Ничего, потерплю. Я ведь денежки-то откладываю. Вот скоплю, и прощай Топтыгин, уеду на юг, на Кубань. У меня там дом хороший, виноград, яблони. Теплое море близко. Там меня хороший человек ждет. Любит. Мы с ним вместе в школе учились. «Выходи за меня!» А я не пошла. Он и говорит: «Буду ждать тебя всю жизнь. Красивей тебя нет». Я ему письмо написала: «Скоро приеду». Как же он обрадовался!

Лемехов видел, как обветренное, с широкими скулами лицо Фроси мечтательно озарилось, как озаряется лицо артиста, читающего стих о любви. Это озарение держалось минуту, а потом померкло. Она виновато улыбнулась:

– Не верь мне, Немой, все соврала. Нет никакого дома, ни винограда, ни яблонь. Нет теплого моря, и человека нет. Так, мечтаю и сама себе вру. А потом хоть плачь.

Великая река катила несметные воды к океану, и судьба этой женщины, и судьба Лемехова, как две крохотные капли, влеклись к полярным сияниям. Их мнимая отдельность была временна и преодолима. Они сольются в океане с другими человеческими жизнями в то целое, чем они были до своего рождения.