– Двадцать процентов, Антон Афанасьевич. Вы же великий человек. К вам сам президент прислушивается.

– На форуме я выступал, конечно, – ответил гость, проглатывая рыбий ломоть. – Я включен в экспертную группу по Арктике.

– Ну, какая Арктика без северного завоза, Антон Афанасьевич. Ведь мы же государевы люди! Сделаем дело по квоте!

Гость потянулся к рюмке, которая оказалась пустой.

– А ну, налей! – приказал Лемехову Топтыгин. Тот разлил водку. – За вас, за ваш ум. Вы же знаете, к кому как зайти и как выйти! Так сделаем дело?

Гость молча выпил, схватил лепесток нельмы. И прежде, чем положить себе в рот, сказал:

– Сделаем. Двадцать процентов, – и Топтыгин в ответ победно блеснул глазами.

Лемехов понимал суть сделки. Понимал хитросплетения мучительной деятельности, в которую были вовлечены компании, предприятия, руководители ведомств, чиновники министерств. Работая в правительстве, он был знаком со множеством комбинаций, законных и незаконных, благодаря которым жила экономика и развивалась промышленность. Эти комбинации помогали управлять заводами и лабораториями, получать заказы на изделия, приобретать оборудование. Теперь же он был равнодушен к этим изощренным приемам, был вне этих комбинаций, покинул кипящую, едкую, опасную среду, где создавались репутации, складывались карьеры, творилась политика. Все это казалось ненужным, сгорело вместе с прежней жизнью. Не питало таинственный, совершаемый в нем рост. Не было почвой, из которой начинал тянуться загадочный стебель новой жизни.

В кают-компанию, в приоткрытую дверь сунулась Фрося:

– Не надо чего?

– А ну, иди сюда, Ефросинья! – приказал Топтыгин. – Покажи Антону Афанасьевичу его каюту.

– Я же показывала, – капризно отнекивалась Фрося.

– Кому сказал, покажи! – прикрикнул Топтыгин. – Антон Афанасьевич, отдыхайте. Завтра с утра прибудем к Ленским столбам. А там на вертолет и на речку. Кинул, вытянул! Кинул, вытянул!

Гость нетвердо поднялся. Под усами его вяло улыбались мокрые губы.

– Покажи каюту, а то заблужусь. А нам еще квоту пересматривать надо.

Они с Фросей ушли. Следом тяжело поднялся Топтыгин:

– Двадцать процентов! Жулик министерский! Как так можно работать? – повернулся к Лемехову, кивая на разгромленный стол. – Ты давай приберись здесь. Завтра готовься, полетишь с нами на речку! – И вышел, сердито ворча.

Лемехов, оставшись один, убирал стол. Складывал испачканные тарелки, объедки рыбы, пустые бутылки. Тряпкой вытирал пятна жира. Он, как слуга, выполнял приказание хозяина, не испытывая при этом ропота, не чувствуя унижения, не чураясь грязной работы. Еще недавно он повелевал множеством подвластных ему людей, которые трепетали от его строгого взгляда, робели от его недовольных замечаний. Его воля управляла заводами, лабораториями, полигонами. Его слушались генералы, директора заводов, прославленные ученые. Теперь же он служил самодовольному и хитрому дельцу, выполняя его грубые приказы и прихоти. И это не задевало его гордыню. Не было гордыни. Не было прошлого. Было чуткое вслушивание в потаенное взрастание души, страх перед тем, что оно остановится.

Ночью, засыпая в своей тесной каюте, Лемехов слышал металлический рокот двигателя, донные гулы воды. А также биение своего сердца, открытого огромному ночному миру. В этом мире, невидимые, живут города, туманятся континенты, дышат бессчетные людские жизни. Не ведают о нем, плывущем по реке к океану. Погружаясь в сон, он чувствовал, как в его душе взрастает неведомый стебель, пробивается иное бытие, на смену тому, что было сожжено и погибло. Этот стебель подобен множеству бессчетных стеблей, произрастающих из других человеческих душ, удаленных от него и неведомых. Все эти стебли стремятся к Творцу, любят его, хотят к нему прикоснуться. Эти стебли знают о существовании друг друга, ибо в каждом из них любовь к Творцу, и они сочетаются друг с другом через эту любовь.

Лемехов в своем одиночестве, среди ночной реки, чувствовал волшебную связь со всеми другими людьми, одновременно с ним посетившими эту землю. Он благодарил их за ту любовь, которой, любя их, он любил Творца. Благодарил Творца, любя которого он любил других.

Он тронул висящий на шнурке крест, тот, что подарил ему сирийский солдат среди обгорелых развалин. Он помнил смуглое молодое лицо, белоснежные зубы. Стал молиться о нем, чтобы тот оказался жив, чтобы на ужасной войне его не настигла пуля. Молитва летела через водяные просторы, через пространства ночной земли, и, он знал, достигла солдата, и тот улыбнулся во сне.

Лемехов засыпал, чувствуя тайное взрастание души. На железной палубе, на носу корабля сияла волшебная птица с драгоценным хвостом, похожим на радужное солнце.

Утром, выходя на палубу, он увидел Фросю. Она покидала каюту, где обитал гость Антон Афанасьевич. Простоволосая, оправляла платье. Заметив Лемехова, раздраженно повела плечом.

Теплоход, сбросив скорость, медленно причаливал к берегу. Река была огромной, солнечной, в бескрайнем блеске. Берег являл собой фантастические горы, которые разрубил громадный колун. Каждая гора казалась пятерней с торчащими каменными пальцами. Будто из-под земли торчали руки погребенных великанов. Застыли в предсмертной каменной судороге. У причала стоял серебристый танкер. По берегу ходили люди. Донесся смолистый запах дымка.

На палубу вышли Топтыгин и Антон Афанасьевич. Гость недовольно щурился на сверкающую реку, на расколотые горы, словно его пугали эти каменные пальцы, готовые сжаться в чудовищный хрустящий кулак.

– Пойдемте, Антон Афанасьевич, на берег, я вам подарок приготовил. – Глаза Топтыгина из-под косматых бровей довольно оглядывали реку, танкер, каменные, хватающие небо пальцы. Все это принадлежало ему. Всему он был хозяин. Всем этим потчевал именитого гостя. – Ты, Немой, забери на берег сумку с водкой, палатку, спальники, спиннинги. Вертолет тебя забросит на речку, там нас жди. И стол приготовь. А мы с Антоном Афанасьевичем через час прилетим и порыбачим до вечера.

Лемехов сгрузил с теплохода поклажу и стал ждать вертолет. Топтыгин помогал гостю спуститься по трапу. Лемехов увидел то, что Топтыгин называл подарком гостю.

На берегу, у подножья горы, напоминавшей расколотую пятерню, было построено декоративное стойбище. Торчали островерхие чумы. Перед ними стоял шаман, облаченный в рыжую хламиду, с блестками и костяными амулетами. Тут же находилась женщина в зеленоватом облачении, с множеством блестящих подвесок. Оба были немолоды, с желтоватыми якутскими лицами. Среди морщин на этих лицах проглядывала древняя усталость и покорность бог знает перед какой неодолимой волей, что поставила их среди бутафорских чумов на потеху заезжему люду. Каменная пятерня возносила над ними зазубренные пальцы. Не давала убежать, готовая схватить и водворить на место.

– Ну, давай, Никифор, пошамань вместе с женой, чтобы нашему дорогому гостю Антону Афанасьевичу помогали в дороге духи. – Топтыгин чуть подмигнул шаману, и тот устало опустил веки и снова поднял их над узкими печальными глазами.