– У меня дочка на берегу, учится на медсестру. Я деньги для нее зарабатываю. Выучится, и мы отсюда уедем. В Воронеж, или Липецк, где потеплее. Она замуж выйдет, мне внуков родит. Я буду внуков растить, а у нее, у дочки, может, жизнь лучше моей получится.

Ветер пахнул, рванул платье, стал срывать невидимыми жадными руками. Она ловила платье, стараясь закрыть голые ноги, запахивала грудь, отнимая воротник у незримых буйствующих рук.

– А ты, Немой, если хочешь, я к тебе в каюту приду. Ты мужчина видный. Я бы к тебе прилепилась.

Фрося засмеялась и пошла по палубе, то и дело хватая подол. Словно вырывалась из чьих-то бурных объятий.

Лемехов видел, как она скрылась за железной дверью. Подумал, что за все это время, пока его кружило по дорогам и рекам, ни разу не взглянул на женщину с вожделением. Не вспомнил Ольгу, с которой, как два дельфина, ныряли в бассейн. Не вспомнил женщин, которые на краткое время кружили ему голову, а потом исчезали бесследно. Даже мысли о жене в тот упоительный, карельский, медовый месяц были теперь целомудренны, – о негасимых зорях, о волшебных озерах, о застывших малахитовых отражениях.

Фрося опять появилась. Не подходя, крикнула:

– Эй, Немой, тебя Топтыгин зовет! Хочет, чтобы ты ему строганины нарезал.

Лемехов сквозь железные переборки, пахнущие краской, соляркой, кисловатыми запахами трюма, поднялся в камбуз, где стояла закопченная плита и тускло сияли сковороды и кастрюли. Открыл помятую дверь морозильника. Заиндевелые рыбины смотрели на него золотыми глазами. Толстобокие муксуны с красными обледенелыми плавниками. Пятнистый, зеленовато-черный таймень с замерзшей струей молоки. Нельма, серебристо-голубая, с приоткрытым ртом и красными, набитыми инеем жабрами.

Лемехов вынул нельму, твердую и холодную. Положил на доску, изрезанную ножами, темную от рыбьей крови. Рыбина стукнула о доску, как камень. Лемехов кухонным ножом отсек хрустящие плавники. Ударяя сталью в рыбью башку, отделил ее от туловища. Видел, как в голове мертвенно светится глаз. Мясо на срезе было розовое. Как жемчужина, светился рассеченный позвонок.

Лемехов поставил рыбу стоймя, хвостом вверх. С силой давя на нож, стал срезать с рыбины тонкие лепестки, чувствуя, как неохотно погружается нож в ледяную плоть. Лепестки похрустывали, загибались на концах, словно стружки. Так щиплют полено, нарезая из него лучины.

Лемехов вдруг вспомнил, как в ресторане «Боттичелли» официант принес к столу на деревянном подносе рыбу сибас, обсыпанную кристаллами льда. Серебряная рыба смотрела золотым глазом, совсем как эта нельма. И сидящий рядом Верхоустин отверг принесенную рыбу, потребовал другую. Теперь, в этом замызганном камбузе, воспоминание о роскошном ресторане, о хрустале и фарфоре, официантах в костюмах венецианских дожей, – это воспоминание было случайным и лишним, не тронуло его. Не тронуло воспоминание о Верхоустине, человеке, который испепелил его жизнь, превратил ее в золу. Значит, это было угодно Творцу, и синеглазый колдун действовал не по собственной воле, а по наущению Божьему. Творец предал огню все, что могло сгореть, превратил его жизнь в прах. Но кое-что в ней уцелело. Он не знал, что именно в ней уцелело. Но оно оставалось жить, и это побуждало кружить по дорогам и рекам в ожидании встречи. С чем-то таинственным, безымянным, обещавшим воскрешение.

Лемехов настрогал розовый, нежно пахнущий ворох рыбьего мяса. Положил на блюдо и понес в кают-компанию, где хозяин пароходства Топтыгин угощал именитого гостя.

В кают-компании стол был уже нарушен, на тарелках лежали остатки мясных закусок, куриные кости, недоеденные овощные салаты. Стояла бутылка водки, мокрые рюмки. Топтыгин был багровый, с лицом напоминавшим стиснутый кулак, в желваках, жилах, яростных темных складках. Из этих злых складок смотрели зоркие синие глазки, исподволь наблюдавшие за гостем. Лысоватый, с унылым носом, под которым топорщились куцые усики, с худым кадыком на тощей шее, гость был пьян. Качал из стороны в сторону головой, приговаривая:

– Вы здесь, а я там. Вы здесь, а я там.

– Вы там сверху на нас глядите, Антон Афанасьевич, как с самолета. А мы тут с земли на вас смотрим и любуемся.

Лемехов поставил на стол блюдо с розовой строганиной. Топтыгин приказал ему:

– Разлей нам водки и сам садись, – повернулся к гостю: – У нас, конечно, Антон Афанасьевич, нет итальянской кухни. Разных там ракушечек, устричек, червячков. Зато строганиной угощаю от сердца. Ели когда строганину, Антон Афанасьевич? Смотрите, как надо!

Лемехов наполнял рюмки, а Топтыгин положил на свою темную корявую ладонь розовый лепесток мяса. Потряс солонкой. Тряхнул несколько раз перечницей. Свернул лепесток в рулончик.

– Это якутская кухня. – Он подмигнул гостю хитрым синим глазком. Опрокинул рюмку водки в большой темный рот. Запихнул следом рулончик. Морщась, двигая желваками, стал жевать большими собачьими зубами. – А ну, Антон Афанасьевич, теперь вы! По-якутски!

Гость, подражая Топтыгину, раскрыл узкую, с тощими пальцами ладонь. Положил строганину. Посолил, поперчил. Но рулончик у него не получился. Выпил водку, схватил зубами розовый лепесток. Шевеля усами, заглатывал и давился.

– Ничего, Антон Афанасьевич, привыкнете, якутом станете. К утру подойдем к Ленским столбам. Там вертолетом на речку, где не ступала нога человеческая. Такой рыбалки вы не видали, Антон Афанасьевич. Рыба ленок, слыхали? Бросил, вынул! Бросил, вынул! Я вам праздник устрою!

Он обхаживал гостя, угождал ему. Не в первый раз принимал на борту нужного человека.

– Вот анекдот, Антон Афанасьевич. Стоит якут в карауле. Идет человек. «Стой! Говори пароль!» – «Пошел на хер!» Пропустил, а сам думает: «Странно. Два года служу, а пароль не меняется!» – Топтыгин захохотал, зорко наблюдая за гостем, как опытный повар наблюдает за блюдом, которое поспевает. Видно, блюдо поспело, потому что Топтыгин отодвинул водку и строганину. Навалившись на стол, потянулся к гостю: – Вы, Антон Афанасьевич, видите мою работу. Кровь из носа, а корабли на север гоню. Флот устарел, корабли выходят из строя, а груз на север гоню. В Лене воды с гулькин хер, многотоннажные танкера не проходят, перекачиваю соляру в плоскодонки, а северный завоз толкаю. Буровики ждут, геологи ждут, алмазные карьеры ждут, военные ждут. Их не интересует, как Топтыгин грузы доставит. Хоть по реке, хоть по зимнику, хоть на своем горбу. Я и доставляю. Помогите, Антон Афанасьевич! Дело государственное!

Гость вяло жевал рыбу. Подносил к печальному носу розовый ломоть. Нюхал, а потом совал под куцые усы и жевал.

– Все в вашей власти, Антон Афанасьевич. Одно ваше слово, и мне увеличат квоту. Хоть бы на треть. Я на выручку отремонтирую флот, починю причалы, закуплю пароходы. И конечно, вас не забуду. Десять процентов, Антон Афанасьевич, это по-божески!

Гость жевал, сонно прикрыв глаза, словно не слышал.

– Пятнадцать процентов. Все в вашей власти. Вы же такой человек. Одно ваше слово!

Гость положил в рот ломоть строганины. Она свисала у него изо рта, словно он высунул розовый длинный розовый язык. И сам же его сжевал.