Обыда тяжело прислонилась к стене, растёрла грудь. Сколько ни пила – во рту сухо. Сколько ни спала – в голове шумит. А как не шуметь, если сон – не сон? Сколько сторожей выставила, сколько ниточек навесила: сон чуткий, и силы тянет. А как удастся забыться хоть на миг – Безвременье тут как тут, хоровод яг, хор тех, что ждут её там, за гранью, тех, что собирают уже у порога Хтони серые цветы…

Некому было выручить. Некому оградить.

– Звон Вечерний, – позвала тихо, ласково, губы сами произнесли, почти против воли. Не откликнулся Звон Вечерний. Не откликнуться прошлому из владений Керемета, будь оно хоть трижды светло. Сильней прошлого, сильней смерти только Безвременье.

Обыда повернулась, прижалась лбом к смолистым, замшелым брёвнам. Сколько веков эта изба стояла, сколько я́ги её выхаживали – крепость свою и свою темницу, колыбель ягова бессмертия, собственную свою могилу. Сколько стояла – а в землю не ушла. Сколько выхаживали – а жилой, живой не сделали.

Вспомнилась собственная изба, на опушке, на границе между Лесом и Хтонью. Протопленная, шумная, чего только не видавшая, кого только не ютившая. И яблоками в ней пахло, и тестом, и грибным пирогом. И девчонки там на печь вскакивали, как лихие всадники, и стены изрисовывали углём и брусникой. И свечи там плясали нежными розовыми огнями на Шестнадцатую Яринкину весну. И Сольвейг, нылы-нылы, играла на жалейке, так, что душу вынимала, что птицы слетались, что сам Инмар заслушивался, забывая ночные дожди.

– Сольвейг.

Имя нежное, протяжное, будто соловушка пел. Ни одной больше не было такой ученицы – храброй, честной, как лесной ручей, как хрустальная гора. Скоро свидимся, милая. Путь в Ягово Безвременье рядом с Шудэ-гуртын лежит. Хоть на миг, хоть одним глазком, издалека, да увижу тебя, девочка моя.

Зазвенела жалейка, распустился юный вьюнок в сумрачном углу.

– Душу не береди, милая…

В горле закипело, зароились старые песни, в груди сжало так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть от жалости, от памяти. От страха. Неужели – всё? Неужели не будет больше никогда ни лучей солнечных по коже, ни шершавого дерева под ладонью, ни мягких волос, ни озёрных зорь, ни каменных огней, ни тёплого теста? Ни холодной печки, ни клюквенной лозы, ни ситцевой занавески, ни слюдяного окна? Ни болотной вони, ни медвежьей шерсти? Ни травы под ногами, ни весны ароматной, густой, сшибающей с ног запахами, трелями и заветами? Ничего… Ничего. Только Ягово Безвременье без смерти, без жизни, без страха, без конца. Только гляди на новую ягу да советы давай, только приглядывай за той, что хозяйничает в Лесу, да остерегай, а сама живи через неё, живую…

Шёпот яг поднялся в голове – утешающий, грозный. Обыда сжала виски, съехала лбом по нагретым брёвнам. В глазах полыхнул колодец, веточка на краю, топкий месяц, ветер, сдувающий ветку за край, в темноту, где и звёзды не отражались…

Холод, холод подступал, несмотря на день длиною в лето. Знобило, потряхивало в раскалённой избе.

– Бессмертный, – окликнула Обыда. Но и Кощей не мог уже отозваться из молчания, из красного кокона вокруг страшной рощи. – Устала я…

По-прежнему тишина стояла за стенами, тишина и застывший день. Лучше ли это Ягова Безвременья? Может, это его начало? Может, это чёрный порог? Каждая яга его по-своему переступает… Может, вот он – её?

Пошатываясь, вышла на середину избы. Прислушалась к Лесу, к роще, к шёпоту в голове.

Котелок в печи, а печь в избе, а изба в лесу, а лес у горы, а гора во тьме, а из тьмы – глаза. И звери выходят на зов, и тени, и люди, и нелюди. К хозяйке этого Леса. К стражу иного мира.

Дрожь продрала грубой щёткой до самого сердца. От одной только яги во всём Лесу слышала такие слова Обыда.

– Остромира, – тихо позвала она.

На мгновенье сжала ладонь крепкая, сухая рука. Забытое прикосновенье: сколько годков назад бегала по лесу, ступала по узким тропкам, нагибалась за ягодами, цепко держась за мозолистые, большие пальцы? Сильные руки умели и тесто раскатать, и ствол побелить, и ступу поднять, и рану залечить, и вышивку справить, и зарубить подстреленного медведя. А потому особенно радостно было, особой было похвалой, когда руки эти, способные Лес защитить и охранить, умевшие дверь чёрную и открыть, и придержать, гладили по волосам, касались плеча редкой скупой лаской.

Миг ли, вечность ли спустя Обыда услышала шёпот над самым ухом. Седые волосы спутались с её собственными прядями, защекотали. Повеяло знакомым, щемящим: древесно, смолисто, дымком от печи, дубовым мхом, жжёным сахаром, калиной и кедром. Вокруг распахнулась изба с лавками, с тёмными половиками, с яблоней в чёрной кадке. В печке зажужжал огонь, подгоняя корку на пироге. Тёмный лес обступил, засветились вдоль тропы белые грибы-предзимовья…

Горькие ягоды, кукушкин лён под ногами, могучий ельник, талые воды – словно одарил её напоследок всеми лучшими воспоминаниями Лес, словно повернул на мгновенье на дорожку в юность.

– Иди, Обыдышка, – услышала она.

Постояв посреди избы, окинула взглядом пустые стены.

– Хватить уже тянуть. Иди, Обыда.

Вдохнула сладкий яблочный запах – перепрелый, с назревающей гнилью, увядший от бесконечного лета. Прошептала:

– Яринка… Пощади…

И распахнула дверь.

Некому было выручить. Некому оградить.

Глава 30. Яблочная ночь

У птицы в горле

Хранится верность

Грядущим вёснам.

Эжен Гильвик

Одно мгновение длилась тишина во всём Лесу.

«День долог, а век короток» – мелькнуло в голове и пропало, День взвился юсем на яблоню, и густо потекла, побежала по земле сила: от Обыды – лиловая, смородиновая, от Ярины – белая с алым, как клюква в снегу.

Как ножом срезало с земли избушку. День задохнулся в ужасе: неужто так скоро, неужто Обыда и выйти не успела… Успела. Проворная, крепкая, повела на Ярину тёмное облако, в котором метались молнии. Яра, закричав, ускользнула, заплясал лиловый огонь, белые языки обняли поляну, отсекая пути. Обрушился, сбивая яблоки, солёный ледяной вихрь, песок забился в глаза, в перья.

Когда День снова смог видеть – не осталось уже ни избы, ни леса, выжгло рощу. И только золотое румяное яблоко лежало на подушке из обугленной листвы, и ни копоти на нём не было, ни жучка, ни капли. Лежало яблоко, будто в короне, – в алых лепестках и в белых, на хлопьях сажи.

Обыда сбила Ярину с ног и бросилась к яблоку. Ярина, крича, хлестнула той