Но клоун не исчез за поворотом, который находился на самом краю фотоснимка. Вместо этого он невероятно быстро вскарабкался на фонарный столб, который возвышался в левом углу. Свесился с него, как обезьяна с ветки, и внезапно его лицо прижалось к защитной пластиковой пленке, которую Уилл Хэнлон натянул поверх всех страниц альбома. Беверли вновь вскрикнула, на сей раз к ней присоединился Эдди, хотя его крик, почти что неслышный, больше напоминал выдох. Пластик выгнулся – потом они все признали, что это видели. Билл заметил, как чуть расплющился красный нос клоуна, точно так же, как расплющивается нос, если прижимаешься к оконному стеклу.

– Я убью вас всех! – Клоун смеялся и кричал. – Попытайтесь только остановить меня, и я убью вас всех! Сведу вас с ума, а потом убью! Вы не сможете остановить меня! Я – Пряничный человечек! Я – Подросток-оборотень!

И на мгновение Оно превратилось в подростка-оборотня, посеребренная луной морда человека-волка смотрела на них поверх воротника серебристого костюма, скаля белые зубы.

– Вы не сможете остановить меня, я прокаженный!

Морду волка сменило лицо прокаженного, страшное, с отслаивающейся кожей, с гниющими язвами, которое смотрело на них глазами живого трупа.

– Вы не сможете остановить меня, я – мумия!

Лицо прокаженного состарилось, пошло морщинами. Древние повязки наполовину размотались и свисали вниз. Бен отвернулся, побелел как снег, одна рука распласталась на шее и ухе.

– Вы не сможете остановить меня, я – мертвые мальчики!

– Нет! – выкрикнул Стэн Урис. Его глаза вылезли из орбит. «Потрясенная плоть», – вдруг подумал Билл, и эти слова он использует в романе двенадцать лет спустя, понятия не имея, откуда они взялись, просто использует, как писатели всегда используют нужное слово в нужное время, взяв его, как дар из дальнего космоса,

(иного мира)

откуда иной раз приходят нужные слова.

Стэн вырвал у него альбом и захлопнул. Держал, сжимая обеими руками, сухожилия вздулись на запястьях и предплечьях. Он оглядел остальных, и глаза его говорили о том, что он на грани безумия.

– Нет – повторил он. – Нет, нет, нет.

И внезапно Билл понял, что его в большей степени заботит состояние Стэна, его повторяющиеся отрицания, а не клоун, ему стало ясно, что именно такую реакцию клоун и надеялся спровоцировать, потому что…

«Потому что Оно, возможно, боится нас… действительно боится, впервые за свою долгую, долгую жизнь».

Он схватил Стэна и дважды тряхнул, сильно, держа за плечи. Зубы Стэна клацнули, он выронил альбом. Майк подобрал его и торопливо отложил в сторону, не желая прикасаться к нему после увиденного.

Но альбом принадлежал его отцу, и он интуитивно понимал, что отец никогда не увидит того, что только что видели они.

– Нет. – Стэн притих.

– Да, – возразил Билл.

– Нет, – стоял на своем Стэн.

– Да. М-мы…

– Нет.

– …в-все э-это ви-идели, Стэн. – Билл оглядел остальных.

– Да, – кивнул Бен.

– Да, – кивнул Ричи.

– Да, – кивнул Майк. – Господи, да.

– Да, – кивнула Беверли.

– Да, – выдавил Эдди из своего быстро сжимающегося горла.

Билл посмотрел на Стэна, требуя, чтобы тот не отводил глаз.

– Не по-оддавайся, чел. Т-ты то-оже э-это видел.

– Я не хотел! – взвизгнул Стэн. Лоб покрывала пленка пота.

– Но т-ты ви-идел.

Стэн посмотрел на остальных, медленно переводя взгляд с одного на другого. Пробежался рукой по коротким волосам, с содроганием выдохнул. Но глаза очистились от безумия, которое так встревожило Билла.

– Да, – повторил он за всеми. – Да. Хорошо. Да. Этого ты хотел? Да.

«Мы по-прежнему все вместе, – подумал Билл. – Оно нас не остановило. Мы по-прежнему можем убить Оно… если не струсим».

Билл оглядел остальных и в каждой паре глаз увидел какую-то часть истерики Стэна. Она присутствовала, пусть и не такая сильная.

– Д-да. – Он улыбнулся Стэну. Через мгновение улыбнулся и Стэн, и шок, отражавшийся на его лице, пусть и не полностью, но ушел. – Именно э-этого я и хо-отел, трусохвост.

– Бип-бип, придурок, – огрызнулся Стэн, и все рассмеялись. Истерически, визгливо, но Билл полагал, что лучше такой смех, чем никакой.

– Да ладно. – Он заговорил только потому, что кто-то должен был что-то сказать. – Да-авайте до-остроим к-клубный д-дом. Ни-икто не п-против?

Он увидел благодарность в их глазах и порадовался за них… но их благодарность не могла изгнать охвативший его ужас. Более того, эта благодарность в какой-то степени вызвала у него даже ненависть к ним. Неужто ему суждено навсегда скрывать собственный ужас, чтобы не порушить те хрупкие узы, что делают их единым целым? Да и вообще, даже так думать нечестно, правда? Потому что в какой-то степени он использовал их – использовал своих друзей, рисковал их жизнями – чтобы отомстить за убитого брата. Но только ли в этом дело? Нет, потому что Джордж мертв, и Билл подозревал, что за него удалось бы отомстить только ценой жертв со стороны живых. И кем при таком раскладе выглядел он? Эгоистичным говнюком, который размахивал оловянным мечом и пытался изображать из себя короля Артура?

«Господи, – мысленно простонал он, – если взрослым приходится постоянно думать о таком, я не хочу взрослеть».

Его решимость не ослабела, но обрела привкус горечи.

Горечи.

Ричи Тозиер сдвигает очки к переносице (этот жест уже становится привычным, хотя последние двадцать лет он носил контактные линзы) и с изумлением думает о том, что атмосфера в комнате изменилась, пока Майк вспоминал происшествие с птицей на развалинах Металлургического завода Китчнера и они говорили об альбоме его отца с фотографиями и движущейся картинкой.

Ричи почувствовал, как комнату заполняет какая-то безумная, пьянящая энергия. За последнюю пару лет он девять или десять раз пробовал кокаин, в основном на вечеринках; если ты известный диджей, кокаин дома лучше не держать – и ощущения схожие, но не совсем. Чувство это было более чистым, более сильным. Ричи подумал, что оно знакомо ему по детству, когда он просыпался с ним каждый день и воспринимал как должное. И если, предполагал Ричи, ребенком он когда-нибудь задумывался об этом глубинном пласте энергии (он не мог вспомнить, задумывался ли), то просто счел его как нечто само собой разумеющееся, то, что всегда будет с тобой, как цвет глаз или отвратительно искривленные пальцы ног.

Что ж, как выяснилось, это неправда. Энергия, которую ты бодро выкачивал ребенком, энергия, которая, как тебе казалось, никогда не закончится, иссякла между восемнадцатью и двадцатью четырьмя годами, уступила место чему-то гораздо более скучному, такому же фальшивому, как кокаиновый кайф: целеустремленности, возможно, или намерениям, или какому-то другому умному слову из лексикона Молодежной торговой палаты. Происходило это незаметно – не разом, как раскат грома. И возможно, думал Ричи, это-то и пугало больше всего. Ты не мог перестать быть ребенком мгновенно, с громким взрывным «ба-бах», как взрывались эти клоунские воздушные шары с надписями а-ля «Бирма-Шейв» 88. Ребенок медленно выходил из тебя, как воздух из проколотой шины. И однажды, подойдя к зеркалу, ты обнаруживал, что на тебя смотрит взрослый. Ты мог по-прежнему носить синие джинсы, ходить на концерты Спрингстина и Сигера, красить волосы, но из зеркала на тебя все равно смотрело лицо взрослого. И происходили эти изменения, пока ты спал, возможно, как визиты Зубной феи 89.