Узеппе в этот момент играл во что-то шумное со своими приятелями в углу, где квартировала «Гарибальдийская тысяча». Когда он снова прибежал за занавеску взглянуть на котенка и его не обнаружил, он не стал ничего спрашивать. Он молча сидел за занавеской и расширенными серьезными глазами смотрел на соломенный тюфячок, испачканный кровью Росселлы. Об этом он тоже не стал говорить — ни с матерью, ни с кем-либо другим. Через минуту, отвлеченный какой-то мелочью, он снова кинулся в игру.

Росселлы не было дома целых три дня; на третий день, около полудня, гонимая скорее всего голодом, она вновь появилась в комнате.

«Ах ты дрянь, мерзавка, прощелыга! — завопили на нее женщины. — И не стыдно тебе сюда являться! Бросила своего младенца и дала ему умереть!»

Росселла не вошла, а вбежала — мрачно, решительно, ни на кого не глядя. Кто знает, в какие переплеты пришлось ей попасть за эти дни. Мех у нее потерся, пожелтел, был в грязи, кошка как бы постарела. Тело так осунулось, что вместо боков — теперь, после родов — у нее зияли две дыры. Хвост превратился в бечевку, морда стала треугольной, уши казались огромными, глаза были расширены, полуоткрытый рот ощерен. Она сделалась еще миниатюрнее, чем раньше, и выражением морды походила на карманника, вышедшего в тираж, который, постарев, остерегается всех прочих, потому что за всю свою жизнь он не видел ничего, кроме ненависти. Сначала она распласталась под одной из парт, но поскольку мальчишки старались ее оттуда выкурить, она выскочила, одним броском своего исхудавшего тельца оказалась на вершине штабеля и там уселась в позе совы. Она была настороже, уши отведены назад, глаза, налитые кровью, грозно следили за тем, что происходит внизу. Время от времени она шипела, полагая, что это делает ее страшной, и теперь весь мир от нее попятится. Вдруг ее привлекло то, что двигалось внизу над полом, в направлении угла, принадлежавшего «Гарибальдийской тысяче». Она заметила это раньше других, в следующее мгновение было уже слишком поздно, чтобы ее опередить. Она метнулась с такой скоростью, что у смотревших на это осталось впечатление рыжего луча, косо прорезавшего воздух. Вместо двух канареек, порхавших над полом, вниз свалились два окровавленных комочка.

Почти с той же фантастической скоростью она, испуганная воплями и бранью, которые на нее обрушились, выбежала на улицу — туда, откуда явилась. Три или четыре человека побежали за ней в крайнем возмущении, чтобы побить ее палками, но не догнали, а лишь разглядели вдалеке ее тощий рыжий хвост, который тут же и исчез. С тех пор ее больше никто не видел. Очень возможно, что, несмотря на крайнюю свою худобу, она попала в руки какого-нибудь охотника за кошками, каких много слонялось по их району в те голодные дни. Если сама она с голодухи потеряла былое проворство, то вполне могла сплоховать и закончила свой век на тарелке, от чего ее в свое время предостерегал хозяин, Джузеппе Второй.

В том, что канарейки были растерзаны, женщины, ворча, обвиняли также и Карулину. В самом деле, именно она случайно оставила открытой дверцу клетки, отвлеченная неожиданным появлением Росселлы как раз в тот момент, когда сосредоточенно чистила клетку. Пеппиньелло и Пеппиньелла, возможно, впервые за свою жизнь вспомнили своих свободных предков, оставшихся на Канарах, и решили устроить себе приключение. Но, отвыкнув летать, поскольку родились в неволе, они смогли лишь неуклюже барахтаться в воздухе, словно были двумя птенцами-слетками.

«А что теперь скажет сор Джузеппе? Ведь он тебе даже заплатил, чтобы ты о них заботилась!» — ругали Карулину все остальные; та, поглядывая на мертвых канареек, заливалась горючими слезами. Между тем Узеппе, увидев эти два шарика из перьев, сочащихся кровью, побледнел, подбородок у него затрясся.

«Ма, они больше не летают? — тихо повторял он, пока Ида тащила его прочь, в их угол. — Не летают, мама, да? Они больше не летают!»

Женщины побрезговали касаться крови и не стали подбирать их с пола; они выбросили их на улицу метлой. В следующее утро оказалось, что канарейки исчезли, и вовсе не исключается, что и их тоже съело какое-нибудь млекопитающее — кот, собака или даже человек. В эту пору становилось все больше людей, искавших себе пропитание среди отбросов, а для человека, который считал большим везением найти немного картофельных очисток или прелых яблок, пара жареных канареек могла считаться лакомым блюдом.

Как бы там ни было, Ида сказала Узеппе, что канарейки просто улетели.

Солнце в это утро светило так ярко, что казалось, будто вернулось лето. Ида отправилась за обычными покупками, и тут, наконец, явился Нино, чтобы выполнить свое обещание.

Он сиял и был не менее воодушевлен, чем Узеппе.

«Я возьму братишку, и мы немного прокатимся! — заявил он присутствующим. — Перед обедом я закину его обратно». Потом он написал карандашом записку и положил ее Иде на подушку: «За 4 часа я обернусь туда и обратно. Узеппе. Под гарантию Нино».

Под этими фразами он изобразил собственный герб: Червонного Туза на фоне двух скрещенных мечей.

Он посадил Узеппе верхом себе на шею и вприпрыжку пустился по пустырям, избегая приближаться к строениям. Он добрался до заросшей травой площадки у обочины проселка; там его ожидал грузовичок, в кабине сидели мужчина и женщина средних лет. Узеппе сразу же их узнал — это был кабатчик Ремо и его жена (у них имелось разрешение на грузовик и на перевозку продуктов). В кузове находились бутылки с вином, корзины и мешки — как полные, так и пустые.

Переезд длился около часа и произошел без сучка без задоринки. Никто их не остановил. Узеппе впервые в жизни путешествовал на автомобиле и видел поля. До нынешнего дня он из всего мира знал только квартал Сан Лоренцо, район Тибуртино и его окрестности — Портоначчо и все прочее, а также поселок Пьетралату. Волнение его было так велико, что добрую половину пути он молчал, а потом от переполнявшего его праздничного настроения начал болтать сам с собою и с другими, пытаясь комментировать, в выражениях немыслимых и непонятных, свое открытие мира.

Если бы мимо не проезжали иногда немецкие грузовики и фургоны, и если бы не попадались им остовы машин на обочине проселка, нельзя было бы подумать, что идет война. Роскошные краски осени созревали среди удивительного покоя. Даже там, где землю накрывала тень, солнце светило прямо из воздуха, образуя в нем золотистую вуаль, которая тихо разливалась по небу.

На небольшом перекрестке посреди полей Ремо и его жена высадили двух своих пассажиров и дальше поехали одни, условившись, что приедут на это же место через несколько часов. Снова Нино закинул Узеппе на плечи и вприпрыжку пустился с ним через рытвины, бугры и тропинки, покрытые грязью, идущие среди рядов виноградных лоз и ирригационных каналов, взблескивавших на солнце. Проделав примерно две трети пути, они остановились у домика и увидели девушку, которая, взобравшись на оливковое дерево, трясла ветки, в то время как женщина, стоявшая внизу, подбирала маслины и укладывала их в деревянный ушат. Девушка эта была любовницей Нино, но в присутствии женщины, которая приходилась ей матерью, не хотела этого показывать. Женщина, однако же, это прекрасно знала (да и им было известно, что она знает) и при появлении Нино адресовала ему восторженную улыбку. Девушка в это время слезла с дерева и, бегло посмотрев на прибывших, направилась в домик, надменно при этом приосанившись. Она вышла из него почти сразу же и протянула Нино сверток в газетной бумаге.