Навстречу подводе выскочила из-под ворот бойкая рыжая собачонка, залилась бестолковым лаем.

— Вот, Зубый, моя спасительница, если б не она, валялись бы мои косточки за речкой…

— Значит, осел и остепенился?

— Да как сказать… Я твой наказ выполнил, во всем, что требовалось, помог, купца твоего Дюжева выручили. Они — в город, а я — в тайгу, дело привычное. До осени перебился, а осенью захворал. Жар напал страшенный, меня, как листок осиновый, трепало. Свету белого не вижу, бреду, как в тумане, а в голове только одна думка — не упасть. Понимаю: упал — значит пропал. Как я до этой речки дотелепал — не помню, и как свалился на том берегу — тоже не помню. Очнулся — в избе, в тепле, и баба за мной ухаживает. Сказка, да и только. А почуяла меня вот эта рыжуха, полночи надрывалась, лаяла, пока Анну не подняла. Анна меня на санях и вытащила. Что еще? Мужик у нее конокрад был, станок здесь держал. Ну и отловили его в одной деревне, два года назад случилось, нутро отшибли, он даже и помаяться не успел. А я выздоровел, на ноги поднялся, ну и стал заместо мужика Анне. По лошадям промышляю, станок держу, кличут меня теперь Ваня-конь. Вот и вся история.

В красивом и дородном мужике с коротко остриженной бородой теперь никто бы не признал безродного бродягу, которого видели Петр и Дюжев в сосновом бору, надалеко от села Поломошного. Раздобрел, раздался в плечах и помолодел.

— А ты здесь как, Зубый?

— По срокам выпустили, даже бумага имеется, казенная. Да и то сказать — притомился. В одно местечко мне надо попасть, ты поспособствуешь. Ну, да об этом еще потолкуем. Веди, показывай хоромы с хозяйкой…

— Проходи, Зубый, будь гостем.

В доме их встретила дородная хозяйка, плавная в движениях и в голосе. Широко повела полной рукой, приглашая к столу, сказала, словно пропела:

— Милости просим, гость дорогой, откушайте, чем богаты…

Стол прогибался от угощений, будто за него должна была сесть добрая артель. Дымились пельмени, пыхали жаром рыбные пироги, вздрагивал кисель в тарелках и золотился студень.

— Богато живешь, — усаживаясь за стол, говорил Зубый, — видно, передом удача к тебе повернулась.

— Пока передом, — отвечал Ваня-конь, — да дело-то наше рисковое, может и задом в любой момент обернуться.

— А ты не думай и не загадывай, живешь и живи, по сторонам не оглядывайся.

Просидели они долго, до полуночи. Вспоминали каторгу, прошлые дела, даже спели, расчувствовавшись, «Милосердную», всплакнули и лишь после этого, хмельные и тяжелые, уснули.

Утром парились в бане и там, досыта нахлеставшись веником, переводя дух в пребаннике и попивая квас, Зубый наконец-то заговорил о главном:

— Мне в Огневу Заимку надо попасть. Ты бы мне лошадок хороших выправил.

— А зачем тебе самому-то на лошадках? Есть друзья-товарищи, с рук на руки передадут и доставят в Огневу.

— Нет, никто не нужен, сам поеду, такая моя задумка. Только лошадок не давай ворованных, пусть честные будут, как хочешь делай — покупай, меняй, но чтобы не ворованы…

— Да будут тебе лошадки, будут. Может, передумашь, возьмешь кого в подмогу, вон как хрипишь, словно удушенный…

— Никого не надо. Сам…

Щедро оделенные деньгами, с небольшой поклажей на возах, братья Зулины и Захар Коровин возвращались в Огневу Заимку и гадали: никак не могли отыскать причину смурного вида Дюжева, с которым тот проводил их в дорогу.

— Уж такой невеселый, как назьма наелся, — удивлялся Захар, — и чего с им случилось?

— Да не бери в голову, — рассудительно говорил Павел Зулин, — купеческое дело — оно такое, сегодня густо, а завтра — пшик… Видать, чего-то не заладилось, а коли не сказал причины — значит, нам ее и знать не следует. Эх, скорей бы до дома да в баню!

— В баню — это знатно! — поддержал его Захар, — по баньке я соскучился, прямо спасу нет.

И разговор у них плавно перекатился на домашние дела, по которым тоже успели наскучать за долгую отлучку. Толковали о том, что надо успеть вывезти сено из-за Уени, пока еще лед держит, да неплохо бы выбраться на охоту, чтобы зайцев погонять, а всего больше хотелось им, хоть и не говорили про это вслух, снова увидеться с родными, с ребятишками поиграться, а ночью закатиться под теплый бок жены.

За этими разговорами и застиг их внезапно ошалелый всадник, вымахнувший из-за пригорка так быстро, словно свалился с неба. Каурый жеребчик под ним был в мыле, и на мокрых боках змеились темные полосы от плетки. Перед возом, на котором сидели Захар с Павлом, всадник так резко остановил жеребчика, что тот, задирая голову и оскалив зубы, встал на дыбы.

Захар быстро сунул руку под полог, ухватил ложе ружья и на всякий случай взвел курок — чем черт не шутит.

— Мужики! — хрипло заорал всадник, — люди добрые! Выручай! Кони понесли, мост всмятку, человека спасти!..

Ничего нельзя было понять из этого крика, но главное — что беда случилась — до мужиков дошло. Быстро раскидали один воз, пали на сани и, понужая бедного конягу в две плети, скоро оказались на боковой дороге, ведущей к тракту. Дорогу пересекала речка, а через речку стоял мост. Когда подоспели к этому мосту, увидели — перила снесены напрочь, а сам мост, наполовину обрушенный, рухнул на лед речки.

— Кони понесли! Кони понесли, заразы! — надрывался в неистовом крике всадник, — а его и вытряхнуло на лед. Да сверху пришмякнуло!

Соскочив с воза, мужики огляделись и поняли, что случилось: с горушки, которая скатывалась к мосту, лошади вынесли так, что санями напрочь сшибло ветхие перила, а мгновеньем раньше на лед вылетел седок, и перила обрушились прямо на распластавшегося бедолагу. Благо, что лед выдержал и не проломился, иначе бы седок утонул сразу. Теперь же, придавленный сверху досками и бревнами, он лишь бессильно царапал снег растопыренными пальцами. В отдалении от моста кружила тройка и таскала за собой изуродованные сани.

— А я следом за им, гляжу — понесли! Ему бы вожжи круче и вбок от моста, — в снег бы залетел и целый! А тут — только треск пошел! Я побегал вокруг, да разве один таку махину сдвинешь! — все кричал и никак не мог успокоиться всадник.

— Да передохни ты, оглушил всех, — осадил его Захар, — вон веревка в санях, спускай коня вниз, растаскивать будем.

Растащить перила оказалось делом непростым. Сколоченные из толстенных, наполовину распущенных бревен, они, хоть и с подгнившими столбиками, были столь тяжелы, что конь, упираясь, соскребал снег задними ногами до голого льда. Но вот поднатужились разом, подстегнули коня, перила чуть приподнялись, и Захару хватило этого мгновения, чтобы выдернуть из деревянного плена незадачливого седока. Подхватили его на руки, вынесли на берег, уложили в сани. И только тут разглядели — кого от смерти выручили. Лежал на санях глубокий старик, лицо — в серых морщинах и старых шрамах, на синюшных губах размазана сукровица, а из-под шапки вывалился клок совершенно седых волос.