Диалог, не прерываясь, продолжается в следующей, тридцать первой песни.

До сих пор Беатриче обращалась к ангелам; теперь же она прямо говорит с Данте. «Ее речь, — говорит Данте, — которая и при обращении к ангелам (то есть когда не была адресована непосредственно мне) казалась мне „жестоким лезвием“, теперь ударила по мне во всю силу, „острием“».

«Скажи мне, скажи, верен ли мой рассказ». Очевидно, что она права. Беатриче смотрит на все с точки зрения Бога, она прекрасно знает, как обстоят дела, и конечно же не нуждается в подтверждении от Данте. Но ему необходимо все признать, проговорить своим голосом. Так в Церкви происходит исповедь. Очевидно, что Бог прекрасно знает, что мы совершили и чего не совершали; но Он просит нас произнести это, признаться перед другим человеком. Сегодня часто (в том числе, к сожалению, и среди людей, которые ходят в церковь) можно услышать: «Если я уже раскаялся, то Бог все знает, зачем мне еще идти к священнику и докладывать, что я сделал?» Но здесь дело не в священнике, которому зачем-то нужно слышать про грехи, совершенные нами (священники, глядишь, и приплатить готовы, только бы не выслушивать скорбного потока исповедей!). Нужно священнику выслушивать наши грехи? Или Богу, Который и так их знает? Нет, это мы не можем получить прощение, если не подойдем к человеку, из плоти и костей, и не скажем ему: я сделал то-то и то-то. Конечно, нам горько, больно признавать свои ошибки, называть их, произносить их перед кем-то еще. Но именно эта боль, эта рана, даже обжигая нас, приносит пользу, очищает, готовит к тому, чтобы каждый из нас был «чист и достоин посетить светила».

[Мне не хватало духу заговорить, я был в таком замешательстве, что, несмотря на все попытки, голос меня не слушался, я не мог произнести и слова: мой голос «поднялся со дна», но «угас, еще не выйдя из гортани».]

[она не стала долго ждать, выдержав лишь какие-то доли секунды]. —

[ «О чем ты думаешь? О чем тебе думать? Отвечай!

Ведь ты еще не испил воды забвения о совершенном зле, ты прекрасно все помнишь и сейчас расскажешь».]

Как говорит аббат из «Мигеля Маньяры», «нужно, чтобы мрачное признание вышло из ваших уст, как выходит мерзость рвоты. Раскаяние сердца ничего не стоит, если оно не достигает языка и не наводняет горечью губы»[209].

Но самое невообразимое начинается сейчас. «Ты что же?» — какая потрясающая сцена! Данте стоит в растерянности, опустив взор, полузакрыв глаза, словно теряясь в мыслях, которые уносят его, а Беатриче произносит: «Ах, задумался? О чем же ты думаешь?» Такая сильная и ясная отсылка — к чему?

Мы уже где-то слышали подобный вопрос. Где же? В песни пятой «Ада». После того как Франческа рассказывает о своей судьбе, Данте стоит, словно окаменев, с опущенной головой. Вергилий тогда спрашивает у него: «О чем ты думаешь?»

Сравним эти два эпизода.

«Ад», песнь пятая:

«Чистилище», песнь тридцать первая:

(В квадратных скобках приводим данные фрагменты на языке оригинала, чтобы продемонстрировать, как используются рифмы, которые ниже комментирует автор. — Прим. перев.)

[ «Ад», песнь пятая:

«Чистилище», песнь тридцать первая:

Spense, offense, che pense: те же рифмы, что и в песни пятой! Да и помимо рифм, песнь тридцать первая «Чистилища» полна цитат из песни пятой «Ада». Данте словно посылает сигнал: «Когда дочитаете эту песнь, вернитесь к песни пятой „Ада“, и наконец все поймете. Тогда вы не все поняли, но теперь можете понять, моя исповедь поможет вам понять их исповедь. Перечитайте — и поймете, почему они в аду, что именно привело их туда». Более того, учитывая значимость нумерологических закономерностей, обратим внимание на числа. Стихи, в которых используется эта рифма в песни тридцать первой — 8, 10 и 12; в песни пятой — 107, 109, 111. Сложим цифры: получим 1+7=8, 1+9=10, 1+11=12. В обеих песнях — 8, 10, 12! Скажите мне, что это не цитата!

Он был в таком замешательстве и страхе, что «да», вырвавшееся из его груди, было абсолютно беззвучным; его могли лишь увидеть те, кто смотрел на него, но не услышать. Он сказал «да», но у него не было голоса. Вдумайтесь, это «да» — наш каждодневный труд.

[Когда ломается самострел от туго натянутой тетивы, стрела теряет силу и лишь касается мишени, не поражая ее; так же и его голос, который, казалось, должен был разразиться неимоверным взрывом, был вдруг заглушен слезами и вздохами.]