[Услышав оклик, он обернулся и увидел ее. Она там, это она. Та, которую он прежде видел словно в тумане, поскольку она была окружена сонмом ангелов и цветами, которые ангелы разбрасывали вокруг нее, теперь предстала ему с ослепительной ясностью. Она была на колеснице и смотрела на меня, как адмирал, то есть командующий флотом, смотрит на своих моряков, чтобы подбодрить их. Он находится по эту сторону реки, протекающей в тех местах, — Леты.]

[Хотя покров, украшенный ветвями оливкового дерева (священного древа Минервы), спадавший на ее лицо, не позволял ясно разглядеть ее черты (потом лицо будет постепенно открываться), он видел ее «царственно взнесенную голову». Что значит «взнесенную»? Это может быть знак высокомерия, или негодования, или гнева. Она продолжила говорить так, что было ясно: самые сильные удары еще не нанесены, она «гнев удерживает свой».]

[ «Взгляни, рассмотри, исследуй, кто перед тобой! Это я, Беатриче. Это на самом деле я. А что здесь делаешь ты? Как ты позволил себе прийти сюда, с каким лицом ты пришел в место, где люди счастливы, блаженны, ибо живут в отношении с Богом? Ты, кишащий злом, грехами!»] Конечно, это риторические вопросы, их цель — обнаружить потребность, нужду человека. «Как ты позволил себе прийти сюда, где человек находится в состоянии блаженства, живет без греха?»

[Услышав такие слова, я опустил глаза; но, как только увидел свое отражение в ручье и осознал, в каком стыде я живу, мне пришлось отвернуться и смотреть на траву. Я не смог вытерпеть того, что дошел до такого жалкого состояния.]

[Беатриче в этот момент показалась мне суровой, немилосердной, какой кажется ребенку мама, которая бранит его: «Горька любовь, когда она сурова».]

Горек вкус сурового милосердия, то есть любви, которая бранит, укоряет. Таким образом, Данте ощущает горечь укора. Укора резкого, сурового.

[После первого укора она умолкла, и ангелы запели псалом 30-й: «На Тебя, Господи, уповаю», но остановились на первых строках.]

Они поют псалом, тема которого — милосердие, словно хотят ободрить его: «Не теряй духа, Данте, эта горечь, эти укоры — не против тебя, а для твоего блага».

Несколько сложное, но прекрасное сравнение: услышав сначала этот жесткий укор, а затем пение ангелов, словно вместо него призвавших к нему милосердие Божие, он почувствовал себя, как снег, который «в живой дубраве» Аппенинского хребта «леденеет», когда дует «славонский ветер» (то есть ветер с севера); однако стоит подуть южному ветру («Едва дохнет земля, где гибнут тени», то есть Африка: чем ближе мы к экватору, тем больше угол между лучом солнца и поверхностью земли, а значит, тени становятся короче) — и вот снег, как оплавленная свеча, тает и стекает внутрь себя.

[Так же чувствовал себя и я, «без слез и сокрушений», в оцепенении, неспособный даже плакать, окаменевший от укора Беатриче, словно прикованный к собственному злу, брошенному мне в лицо, — вплоть до того, как запели ангелы («которые поют /Вослед созвучьям вековечных сеней», то есть поют всегда). Но как только я понял, что ангелы поют для меня, участвуют в моем деле, словно обращаясь к Беатриче: «Зачем ты говоришь с ним таким тоном? За что ты его так, беднягу?» (как великолепно! Данте способен заставить болеть за себя всех ангелов рая; когда ему что-то действительно нужно, он идет на все! Думаю, он и сейчас в раю ведет себя так же!), — то лед, сжимавший тисками мое сердце, растаял и, «томясь» (с ощущением тяжести, боли), «покинул грудь глазами и устами», то есть я наконец заплакал. Лед покинул мое сердце посредством слез, я освободился от оков, смог наконец заплакать.]

[она, стоя все там же, «вняв моленья эти», то есть услышав голос ангелов, обратилась к ним и ответила следующим образом]:

Беатриче говорит ангелам: «Вы живете там, где вечный день; ни ночь, ни сон не могут затмить вам то, что происходит в мире („неутомимую поступь столетий“), вам известно все; мне же нужно, чтобы меня понял тот, кто „слезы льет безгласно“, Данте, который плачет „там“ — с другой стороны реки.

Почему же я это делаю? Будет хорошо и справедливо, чтобы совершенное им зло и испытанная им скорбь „соразмерились“, пришли в равновесие. Разве может считаться человеком, — вопрошает Беатриче, — тот, кто не испытывает скорби, соразмерной тяжести совершенного им зла?»