[ «Ты не воспользовался разумом, — говорит Беатриче, — ты поступил как сладострастник, как тот, кто „предал разум власти вожделений“; если бы ты рассудил разумно, то пришел бы к совершенно иному выводу. Ты сказал бы: „Беатриче, которую я любил больше всего — больше неба и моря, больше звезд, привлекла меня к себе и не утолила моего желания; а значит, ничто на этой земле не может наполнить до краев сердце человека“. Вот для чего я умерла: чтобы тебе ясна была Судьба, чтобы, памятуя о природе того, что наполняет сердце, ты понимал, что на желание твоего сердца не отвечает в полноте даже то самое прекрасное, что ты можешь встретить в жизни. Ты ощутил сильный удар, который опрокинул всю жизнь, словно внезапно налетевший поезд: твоя возлюбленная умерла. В твои тридцать умерла та, в кого ты был без памяти влюблен. Что делать человеку, пережившему такой удар? Сдаться и сказать, что теперь вершина счастья — это пить и есть? Ты „при первом же уколе“, при первой же стреле, ранившей твое сердце, должен был обратить взгляд наверх. Ты должен был „устремить полет / Вослед за мной, не бренной, как дотоле“, ты должен был поднять голову и последовать за мной, избегая „того, что бренно“, того, что подвержено распаду».]

[ «Горечь от моего ухода не должна была помешать твоему полету, не должна была тянуть тебя вниз, где ты бы „снова пострадал“, где тебя ожидали бы другие удары и разочарования — от потерь менее масштабных, менее значимых».]

[… «„Молодые птички“, новорожденные птенцы иногда попадаются в силки; но „оперившихся“, тех, что постарше, уже не возьмет ни сеть, ни стрела. Пусть бы ты был малое дитя — но ведь ты уже был взрослым человеком, у тебя была своя голова на плечах! Нужно было думать, а не ловиться, как неопытный птенец».]

Данте выглядит как ребенок, засунувший руку в банку с вареньем и застигнутый врасплох. Ему стыдно, его глаза опущены. Но Беатриче еще не закончила говорить, она продолжает наносить удары и делает то же, что делаем все мы, когда укоряем кого-либо.

Мы хотим быть уверены, что удар попадет точно в цель: «Смотри мне в глаза, когда я с тобой разговариваю!» Все мамы так говорят, не правда ли?

Беатриче не отстает от мам: «„Хоть ты скорбишь, внимая“, хоть и ранит тебя то, что ты слышишь, подними голову, „вскинь бороду , / Ты больше скорби вынесешь, взирая“ — глядя на меня, ты испытаешь еще более острую боль». Действительно, почему мы всегда стремимся избежать прямого взгляда тех, кто упрекает нас? Да потому, что нам больно, плохо! Но она неумолима: «Подними взгляд! Смотри мне в глаза».

[Легче ветру выкорчевать дуб, чем мне было поднять голову. Господи, как тяжко! Как невыносимо! Плюс ко всему, «бороду взамен лица назвав», то есть сказав «борода» вместо «лицо», «она отраву сделала жесточе» — ведь я прекрасно понял, почему она так сказала! Милый мой, у тебя уже борода отросла! Ты не десятилетний мальчик, ты взрослый человек! Конечно же она упрекала меня в незрелости, в том, что я вел себя как ребенок (в отрицательном смысле слова, конечно, — не в евангельском!), поступал неразумно.]

Подняв голову, Данте увидел, что «первенцы творенья», то есть ангелы (сотворенные Богом прежде создания мира), «дождем цветов не окропляют трав» — прекратили разбрасывать цветы. Его взор, еще застланный пеленой слез, обратился к Беатриче. И тут он обнаружил, что она не сводит глаз со «Зверя, слившего два воплощенья» — Грифона, то есть Христа. Взгляд Беатриче неотрывно устремлен ко Христу.

[Несмотря на то что лицо ее было скрыто и их разделяло большое расстояние, она показалась мне столь прекрасной, что красота ее превосходила любую земную красоту; она была еще прекраснее, чем при жизни — а ведь уже тогда она превосходила красотой всех других женщин.]

[В этот момент я ощутил такую жгучую боль (словно меня обожгло крапивой) за все совершенное мною зло, почувствовал такой порыв раскаяния, что наконец осознал, сколь враждебны лживые блага — и чем сильнее они отдалили меня от нее, тем более враждебными они были.]

[Меня охватила такая боль, что я упал без чувств.

знает лишь она, бывшая тому причиной.]

И опять возникает в памяти эпизод, связанный с Паоло и Франческой: «И я упал, как падает мертвец».

В «Божественной комедии» Данте дважды лишается чувств. Есть, конечно, еще один эпизод — переправа через Ахерон, но там это скорее поэтический прием, своего рода трюк, цель которого в том, чтобы Данте не переправлялся на лодке, как остальные несчастные. Здесь же прямая параллель: реакция на извращение любви — сначала Паоло и Франчески, а потом и своей собственной. В обоих случах скорбь и сожаление: сначала о других, потом о себе самом. Одно непростительно, другое прощено. Вот два типа восприятия жизни.

Страшная исповедь завершена, страшное обвинение со стороны Беатриче и скорбное признание в грехах со стороны Данте сделаны. Диалог заканчивается обмороком Данте, однако теперь он действительно «чист и достоин посетить светила».