в Тобольск и уже оттуда ехать медленно домой в Покровское, по которому шурин сильно стосковался, не без основания беспокоясь об оставленном на мою тещу хозяйстве.

Мой следующий день начался в Благовещенской церкви, где служил отец Васильев. Последнего словно подменили. Он радушно поздоровался со мной и долгое время извинялся, что принял меня с таким недоверием в первый раз.

После обедни он пригласил меня к себе, говоря, что там будет удобнее поговорить о делах без риска быть подслушанными. Я охотно согласился и церковным двором прошел вслед за ним.

Оказалось, что специально для меня был устроен обильный завтрак, и матушка, жена отца Васильева, забитое и бесцветное существо, радушно угощала сибирской снедью, которой был заставлен обеденный стол. После завтрака я пошел в комнату сына отца Васильева, где и начал беседу со священником.

Чтобы вызвать его на разговор, я начал с выражения сочувствия по случаю перенесенных им неприятностей из-за произнесения многолетия царской семье. Отец Васильев подхватил эту тему и начал рассказывать, как это случилось. Так как я уже говорил об этом раньше, то не буду подробнее останавливаться и перейду дальше.

Много интересного сообщил мне отец Васильев и о царской семье, о ее служителях, охране, о настроении многих лиц, причастных к администрации города, и т. д. Он был в курсе всех событий в городе, слухов, сплетен и пр. Я сразу же понял, что в лице отца Васильева можно иметь чрезвычайно ценного осведомителя.

Между прочим, отец Васильев рассказал мне, что у него квартирует с семьей некий Кирпичников, придворный служитель, имеющий право свободного входа в дом губернатора. Он помогает государю в его физических работах, и при его посредничестве отец Васильев может ежедневно и по несколько раз сообщаться с царской семьей. Кирпичников находился в хороших отношениях с охраной, хаживал и в отрядный комитет, где завел себе друзей среди отряда писарей. Одним словом, отец Васильев считал его весьма полезным человеком.

Я спросил, знает ли он Кобылинского. Отец Васильев ответил, что знает отлично, и сразу же стал предостерегать меня относительно последнего, говоря, что Кобылинский играет на два фронта и благодаря ему была выслана из Тобольска фрейлина Хитрово и два офицера, братья Раевские. Раевских он знал хорошо, так как они бывали у него. Они произвели на него впечатление очень молодых людей, вернее, мальчиков школьного возраста, начитавшихся книг Жюль Верна и прочих занятных и увлекавших молодежь романов с приключениями.

Поблагодарив за гостеприимство и взяв слово никому не говорить о моем пребывании в Тобольске, я обещал перед отъездом зайти еще раз, вышел и медленно пошел к пристаням мимо «Дома свободы», как назывался теперь дом губернатора. Проходя мимо него, я увидел в окне великую княжну Анастасию Николаевну, которая сразу же меня узнала и сделала рукой приветственный знак. Через мгновение к окну подошли Мария и Татьяна Николаевны. Все весело улыбались и шутливо приглашали в дом. Не останавливаясь долго, я медленно прошел перед домом и повернул по направлению к слободе.

Вид радостно улыбающихся великих княжон, беззаботных и спокойных, сильно взволновал меня. По-видимому, императрица, решил я, скрывает от детей те опасения за их судьбу, которая так волнует ее саму. Полный жалости к ним, в подавленном настроении пришел я на постоялый двор. В четыре часа, как было условлено, я застал в соборе X. Незаметно отойдя в притвор, где не было молящихся, мы сели на дубовую скамью, и она передала мне от императрицы записку, которую я немедленно вскрыл и стал читать.

«Вы подтвердили мое опасение, – читал я, – благодарю за искренность и мужество. Друзья или в неизвестном отсутствии, или их вообще нет, и я неустанно молю Господа, на Него Единого и возлагаю надежду. Вы говорите о чуде, но разве уже не чудо, что Господь послал сюда к нам Вас? Храни Вас Бог. Благодарная А.».

Условившись зайти вечером к X., я пошел в митрополичий дом. Показав письмо императрицы епископу Гермогену, я, как и раньше, тут же снял копию, а оригинал сжег.

Владыка Гермоген быстрыми шагами ходил по комнате, что у него всегда было признаком душевного волнения. Я сидел в кресле, погруженный в одни и те же думы.

– Да, – сказал наконец епископ Гермоген, – друзья… Друзей нет. Это печально, но это еще полбеды. Забыли, что кроме друзей есть просто люди… люди с добрым сердцем, чуткой благородной душой, которая не сможет не отозваться на горький призыв униженных, страдающих и нуждающихся в поддержке и помощи. Эти люди есть, и мы их найдем. С их помощью мы сделаем все, что в наших силах, чтобы защитить царскую семью. Подумай, ведь нет почти положения, из которого не было бы выхода. Что-нибудь придумаем и тут. Пока налицо опасное положение для царской семьи и отсутствие кого-либо, кто смог бы или желал бы им помочь. Мы одни, мы осознали весь ужас положения, наша обязанность, наш священный долг, не считаясь с собственными силами и возможностями, которыми мы располагаем, – прийти им на помощь, и немедленно!

Когда владыка закончил, я ему заметил, что, прежде чем перейти к активной работе, необходимо самое главное – согласие царской семьи, а чтобы получить таковое, необходимо представить императору и императрице наш план, а у нас такового не имеется. Затем, получив согласие царской семьи и одобрение нашего плана, мы принимаем на себя его выполнение, одновременно принимаем и всю ответственность за вытекающие последствия. Больше всего меня пугало последнее обстоятельство, пугало не за себя, но, в случае неуспеха, за судьбу царской семьи.

Владыка с неудовольствием посмотрел на меня и спросил:

– Так боишься и отказываешься?

Я ответил, что не отказываюсь, но действительно боюсь, так как считаю, что одного желания слишком мало для осуществления такой цели, и раньше, чем вступать в какие-либо переговоры по этому поводу с царской семьей, мы должны серьезно и спокойно обдумать, что мы можем сделать.

Пылкому по натуре и сильно увлекающемуся епископу Гермогену вначале позиция, занятая мною, очень не понравилась, и он укорял меня даже в отсутствии глубоких, вулканических, по его выражению, чувств к царской семье. Я шутя ему возразил, что вулкан долгое время был в действии и действием своим выразил искреннее и глубокое желание помочь царской семье, теперь же он успокоился и тем самым дает возможность, не увлекаясь и не фантазируя, обдумать способы достижения этого желания. К этому последнему я и призывал владыку.

Он, выслушав меня, пришел еще в большее волнение, но уже другого характера. Волнуясь, он обнял