последние месяцы никто сюда не приезжал, но все же советую тебе быть осторожным. Помни, что всякий опрометчивый шаг с нашей стороны может быть гибелью для тех, о ком мы заботимся…

Из дальнейшего разговора с владыкой я выяснил, что наилучшим способом незаметного пребывания вблизи Тобольска являются его окрестности, на которые местное начальство пока своего внимания не распространяло.

По его совету я на следующее же утро выехал в Абалакский монастырь, находящийся неподалеку от Тобольска.

– Там найдешь ты подкрепление своим духовным силам и увидишь людей, кои, как и ты, хотят помочь их величествам, – напутствовал меня владыка.

Наша отдохнувшая от долгого пути лошаденка бодро бежала по широкому укатанному снежному пути, и совсем незаметно мы очутились перед зубчатыми стенами Абалакского монастыря.

Монах-привратник с молчаливой дружелюбностью встретил нас и проводил в приемную комнату монастырской гостиницы, а сам пошел за отцом гостинником. В высокой сводчатой комнате давно, видимо, было не топлено и пахло смесью сырости и ладана… Я опустился в широкое клеенчатое кресло, и глаза мои остановились на полинявших портретах государя и государыни.

«За что, за что эти муки, страдания?» – казалось, говорили мне задумчивые глаза императора.

Острая сердечная боль прорезала меня, и точно какой-то клубок подошел к моему горлу… В этот момент вошел в комнату отец гостинник.

– Господи Иисусе, – услышал я.

Димитрий и я вскочили с места. Отец гостинник очень радушно нас принял, но так как здание не отапливалось, то он предложил нам пройти в церковь, где шла вечерняя служба, чтобы тем временем затопить печь в обеих предоставленных нам комнатах.

Я охотно последовал совету монаха. В небольшой, покрытой сводами церкви царил полумрак. Несколько свечей у икон и лампады были всем освещением. Человек пятнадцать монахов стояли рядами, слушая заунывный голос чтеца, перебирая четками, беззвучно шевеля губами, повторяя молитвы.

Отогревшись в церкви, я опустился на скамейку в совершенно не освещенном притворе, рассеянно следя за службой, и вскоре целиком предался мыслям. Неизменно мысли возвращались все к той же думе о судьбе царской семьи. Я все более убеждался в правдивости слов епископа Гермогена, что не конфеты и шоколад им нужны, а что нужно их спасти. Легко сказать спасти, но как? И, упорно думая над этим вопросом, я начал намечать план их спасения.

Предположение, что можно вывезти их при помощи союзников, путем дипломатических переговоров, – долгая и бесцельная канитель, так как хозяевами в Москве не сегодня завтра станут немцы.

Что же делать?

Оставался единственный способ: это похищение и увоз в надежное место, где они могли бы пока скрываться в безопасности. А сколько времени они должны будут скрываться? Ведь не до бесконечности. Средство радикальное, но применить его можно только в крайнем случае, когда перед лицом опасности другого выхода не будет. А затем, как их похитить? И кто способен на это рискованное для самой императорской семьи дело?

Вдруг неожиданно шагах в двух-трех от меня на каменном полу что-то заворочалось, загремев цепями. От неожиданности я прямо остолбенел. Это «что-то», поднимаясь, приобрело человеческий образ. Неведомый странник в продолжении всего времени был распростерт на полу, и естественно, что в темноте притвора я его не заметил.

Поднявшись, он с укоризной обратился ко мне:

– Измаял ты меня, окаянный, душу вымотал, всю службу испортил. Ты бы, Понтий Пилат, вместо того чтобы думать, помолился бы. Молись Царице Небесной, а думать за тебя другие подумают. Муж разумный видит путь и идет по нему, а неразумный сидит у ворот да думает, как пройти.

И, пустив не то ругательство, не то молитву по моему адресу, гремя веригами, он прошел вперед к алтарю, где опустился на камни и погрузился в молитву.

Я еще долго не мог прийти в себя. Самое интересное, чем это я потревожил странника? Я стоял безмолвно, и, по правде говоря, это странник меня побеспокоил, зашевелившись неожиданно на полу. Что он говорил? Зачем он говорил, что надо не думать, а молиться?

Как узнал он мои мысли? Такие люди водились у нас на Руси, я знал много примеров и удивлен этому не был. Решив расспросить обо всем отца гостинника, я по окончании службы, приложившись к чудотворному образу Абалакской Божией Матери, пошел в гостиницу, спеша расспросить монаха о страннике. В келье, отведенной мне, было уже тепло, ярко горела керосиновая лампа и в углу перед образами теплилась лампада, придавая уют маленькой комнате.

На столе, застланном белой с красными цветами скатертью, был расставлен чайный сервиз, а через минуту появился отец гостинник с кипящим самоваром в руках.

Я пригласил монаха к столу, на что тот охотно согласился и, сев напротив меня на кресло, принялся разливать чай.

Я вытащил из корзины различную снедь и с аппетитом принялся за горячий чай, и монах принялся тоже. Сразу же, не дав времени монаху расспросить, откуда я, я ему рассказал о своем испуге в церкви. Монах долго смеялся, прежде чем смог рассказать мне о страннике.

Странник, по его словам, уже несколько лет известен в монастыре и ежегодно пару раз появляется на несколько дней у них. Он немного ненормален, а может быть, и прикидывается таким. Народ его называет блаженненьким, он никого не обижает, милостыни не просит и вообще существо безвредное. Он чрезвычайно религиозен и не расстается с тяжелыми веригами, которые носит на голом теле. Есть богобоязненные люди, которые утверждают, что он читает чужие мысли, что его молитва помогает болящим, но насколько эти слухи правдивы, монах не ручался, говоря:

– Много их тут ходит, так и не разберешь, который святой, а который грешный.

Стук в дверь и обычная молитва «Господи Иисусе» прервали его рассказ.

В келью вошел тот, о котором шла речь, – странник Афоня.

– Чайком побалуешь, что ли, барин? – обратился он ко мне.

Я подвинул ему стул, а монах пошел за стаканом. Я думал, что странник неспроста зашел ко мне, и ждал, что он начнет разговор. Но не тут-то было. Он целиком погрузился в чаепитие, упорно не желая вступать в разговор.

Самовар потух, чай был допит, а странник все молча сидел на своем месте. Отец гостинник стал убирать со стола и скоро, пожелав мне доброй ночи, ушел к себе.

Странник, позвякивая веригами, встал.

– Ну, прощения просим, – сказал он. – Ты меньше думай, больше делай. Не робей, воробей, дерись с орлом. Да что меня, дурака, слушать! Купец почтенный, счастливо тебе оставаться, прощай, да звать-то как? Борис? Ладно, молиться буду.

Я дал ему денег, и странник оставил меня одного.