меня, потом порывисто подошел к киоту и мгновение громко молился, благодаря Бога, что нами принято окончательное решение спасти царскую семью.

– Ты прав, ты прав, – твердил он мне, – спокойный рассудок – это уже шанс на успех. Я ясно теперь понял тебя и совершенно с тобою согласен, не сердись на меня, я так волнуюсь!

Опустившись в глубокое кресло, он закрыл лицо руками.

– Господи! Пошли благодать Твою в помощь мне, да прославлю Имя Твое Святое! – донеслись до меня слова молитвы святого Иоанна Златоуста, сказанные сдавленным, проникновенным шепотом. Я осенил себя крестным знамением.

Владыка поднял голову и посмотрел на меня своими умными, проницательными глазами.

– Теперь, Борис, ты должен посвятить меня во все то, что тебе известно о начинаниях петербургских монархистов, направленных для спасения царской семьи.

Я ответил владыке, что многого по этому вопросу сказать не могу, так как лично ни в какой организации не состою, но слышал от Анны Вырубовой, что в Петербурге имеется сильная организация, возглавляемая членом Думы Марковым-вторым, который якобы главнейшей своей задачей считает освобождение царской семьи. Об этом Анна Вырубова передавала Ю.А. Ден, через которую Марков-второй сносился с царской семьей и получил даже от их величеств благословение на свое начинание. Вырубова также передала мне, что от этой организации на предмет разведки и ознакомления с существующим на месте, в Тобольске, положением поехал один офицер, но на этом пока все и остановилось, так как Ю.А. Ден, бывшая в декабре у Вырубовой, сообщила ей, что от этого офицера Марковым никаких сведений получено не было. Юлия Александровна получила последние подробности о жизни их величеств в Тобольске от Анны Вырубовой, так как в это время вернулся из Тобольска П., ездивший туда по ее поручению. Итак, прошло полгода, а сюда был послан всего один офицер, и тот без вести пропал.

Пришлось согласиться с владыкой, что посылка одного офицера в эти края знаменует собой только желание Маркова-второго получить информацию с места, но не желание спасти царскую семью, и этот факт никак нельзя назвать начинанием, до того он ничтожен по сравнению с трудностями всего предприятия.

Я выразил свое соображение, что, быть может, у Маркова-второго нет для развития своих планов необходимых средств.

Владыка грустно посмотрел на меня:

– Бедный, бедный русский царь, Иов Многострадальный…[55] На спасение русского царя нет денег! Господь жестоко наказал нас, отняв его от нас… Но еще более тяжкие кары ждут нас… Ты не раз вспомнишь меня, но нельзя падать духом!

Он встал и, обратившись лицом к киоту, громко слегка дрожащим голосом сказал:

– Господи, пошли благодать Твою в помощь нам, да прославим Имя Твое Святое!

Порывисто поцеловав протянутую мне владыкой руку, я покинул митрополичий дом, обещав епископу прийти на следующий день вечером и представить свой план действия для охранения и освобождения царской семьи…

* * *

На этом обрываются собственноручные записки Б.Н. Соловьева. Тяжелый недуг, скоротечная чахотка, сразил его в расцвете сил и молодости. Его слабый организм не перенес непосильной физической работы и полуголодного беженского существования. Б.Н. Соловьев скончался в июле 1926 года в Париже, в полнейшей нищете, оставив без всяких средств к существованию свою жену и двух малолетних девочек[56].

Глава VII

Вернувшись от Соловьева домой, я встретил полковника П., передававшего мне, что меня просят зайти сегодня, после обеда, в штаб Красной армии. Около четырех дня я уже сидел в канцелярии штаба и ждал прихода начальника штаба, «товарища» Чувикова. Наконец он появился. Это был небольшого роста человек, крепкого и коренастого телосложения, гладко выбритый брюнет в офицерской форме.

Он весьма любезно принял меня в своем кабинете, осведомился о части, где я служил, о продолжительности моей службы, о целях моего приезда в Тюмень. Я повторил старую историю. Мои рассказы, по-видимому, удовлетворили его. Он произвел на меня впечатление человека очень решительного и, при условии большего образования, могущего сделаться блестящим организатором. В данный же момент он представлял собой самоучку из народа, революционной волной неожиданно для самого себя выброшенного на ответственный пост, в который он судорожно вцепился. Взлетел он на него благодаря большевизму, значит, «Да здравствует большевизм!». Таким, на мой взгляд, было его политическое кредо. Пообещай такому субъекту монархический батальон и подполковничий чин, он запоет «Боже, царя храни», чувствуя себя морально правым и считая, что его таланты оценены по заслугам.

Впоследствии я узнал его биографию. Она была проста. Он был сыном богатых крестьян. Получив четырехклассное образование, пробыл два года на фронте, потом окончил школу прапорщиков и был незадолго до революции произведен в офицеры. Революция свихнула ему мозги. Из оборонцев он сделался пораженцем. Его убеждения менялись и согласовались с требованиями солдатских масс, бывшими ему близкими и родными. Он шел по гребню солдатских настроений, и, когда эта масса хлынула с фронта, имея лозунгом «Долой войну!», он пошел за ней, но в момент, когда новая власть опомнилась и закричала «Караул, нам нужна армия!», прапорщик Чувиков оказался вне конкуренции. Старого офицерства не было, новое не народилось, и вот он очутился в кресле, на котором так недавно еще сидел П., скромно довольствовавшийся титулом командира 35-го запасного Сибирского стрелкового полка. Чувикову этого показалось мало, и он сделался начальником штаба Красной армии и Тюменского Совета, то есть должности, как мы увидим, весьма опереточной.

Я сидел и слушал его самодовольные рассказы о том, как он дошел до жизни такой, и думал, что же мне ответить, если он вдруг спросит о моих политических убеждениях.

В этот момент в кабинет вошло новое лицо в военной форме с тремя георгиевскими ленточками на груди и с тремя солдатскими нашивками за ранение на рукаве.

– Позвольте вас познакомить, товарищ, с моим военным комиссаром, – обратился ко мне Чувиков.

Товарищ Пермяков, такова была фамилия вошедшего, имел весьма внушительный вид: это был тридцатилетний приземистый мужчина с высоким лбом и глубоко сидящими серостальными, казалось ничего не выражающими глазами. Особенностью его облика были волосы, ниспадавшие кудрями ему на плечи. Словом, по внешности это был тип карикатурного революционера-нигилиста прежних годов.

– Так это вы, товарищ, соглашаетесь принять формирование эскадрона? – обратился ко мне своим глухим басом Пермяков.

Я ответил утвердительно.

– Как вы смотрите на создавшееся положение?

Пришлось изворачиваться. Я ответил ему, что считаю, что революция в России произошла по двум причинам: из-за непопулярности войны в народных массах, а также благодаря тому, что народ устал от войны. Поэтому я считал попытки Керенского восстановить боеспособность фронта бессмысленными. Лозунги же советской