Он сердито, горестно покачал головой.

— Но что же делать? — едва выговорила я, чувствуя, что ещенемного — и у меня самой остановится сердце от ужаса.

— Вот кабы шампанского раздобыть… — уныло сказал доктор. —Кабы пить ему в день хотя бы полбутылки шампанского.., скажем, в течениенедели… При его конституции, при его состоянии вино было бы даже действеннейкамфары!

Боже ты мой! Да где ж взять шампанского?! Небось птичьемолоко раздобыть легче!

Наверное, оно где-то имелось в городе, хотя я знала, чтоторговля вином прекращена указом военного командования. Разумеется, какие-тобабы из-под полы вовсю продавали самогонку, однако ни в одной винной лавке небыло ничего крепче сельтерской воды. Да и поди сыщи такую лавку! Многие стоялизаколочены, а про те, кои еще бывали открыты, шептались, что в них-де всегодовольно, только не всякому продадут.

Но я понадеялась на людское милосердие и, дождавшись приходаодной нашей госпитальной сестры (раз в день девушки, подруги мои, прибегалисменить меня на несколько часов, чтобы я могла поспать хоть самую чуточку,чтобы сама не слегла, ведь тогда Левушке истинно не было бы ни на когонадежды), вместо того чтобы идти отдыхать, побежала искать открытые винныелавки.

Городок, в котором мы стояли, был маленький, всего-тосыскала я три отпертых подвала. В двух меня и слушать не стали: нет, мол,ничего, и просить нечего! В третьей пожалели и хоть шампанского не дали,поклявшись именем господа, что ничего у них нет, зато подсказали, что в городеу нас единственное место, где сохранились старые запасы «Абрау-Дюрсо», — этосклад кабака «Резеда», хоть он для широкой публики и закрыт, как все злачныеместа. При этом советчик так странно отводил глаза, что я подумала было: онлжет. Однако вскоре поняла причину его замешательства: «Резеда» оказалась некабаком, а.., публичным домом!

Уж не знаю, как он там был закрыт… Наверное, просто-напростобудоражить тишину воспретили, но заведение работало. И когда я вошла в первыйэтаж, встретила меня тощая, высокая, почти как я, немка, которая с неистовымакцентом сообщила, что она и есть мадам Резеда, а затем поинтересовалась, кто ятакая. Ежели пришла наниматься в девушки, так у них худых и скромненькихгоспода посетители не больно жалуют, предпочитают фигуристых и веселеньких. И вгорничных у них нужды нет.

Стиснув зубы, я успокоила мадам: я-де и не мыслила о работездесь, работа у меня есть! А затем изложила свою просьбу.

— Вы что, барышня? — спросила она изумленно. — Какоешампанское? Я уж и забыла, когда в моем заведении в последний раз была содранас горлышка золотая фольга и хлопнула пробка!

Сама не знаю почему, но мне показалось, что она врет. Воткак-то так скосились вдруг к носу ее маленькие глазки… И я чуть не вскрикнула:«Не лги, негодяйка! Тут дело о жизни и смерти!»

Нет, я не вскрикнула — я принялась умолять ее, рассказыватьо своей любви к Левушке. Она все отводила глаза и поджималась, явно мечтая,чтобы я поскорей ушла. Но стоило мне направиться к двери, как она резкосказала:

— Вы барышня невинная? Ну, в наше время это дорогого стоит.Шампанское, говорите? Для раненого? Кабы вы работали на меня, кто знает, можетбыть, нам и удалось бы найти для вас что-нибудь. Связи у нас огромные, глядишь,и… Но вы ведь не пойдете в девушки? Нет? Ну, на нет и суда нет!

И она меня выпроводила — довольно холодно.

Всю дорогу до госпиталя я негодовала и с ума сходила: да каксмела она предложить мне такое?! Неужто не видно по мне, кто я есть? Некакая-нибудь… Однако стоило мне войти в палату, где в углу, отгороженныйубогими, желтыми, застиранными простынями, метался, бормотал, бредил, порывалсякуда-то бежать — и вдруг замирал, чуть дыша, человек, который единственныйсоставлял для меня смысл жизни и радость ее, — как вдруг негодование моепоубавилось, а через мгновение и вовсе сошло на нет.

Я все вспоминала, как мигнули значительно глаза этойженщины, когда она пробормотала: «Кабы вы работали на меня, кто знает, можетбыть, нам и удалось бы найти для вас что-нибудь… Но вы ведь не пойдете вдевушки? Нет?»

Ну да, наверное, по лицу моему было видно, что я Лучшевзойду на костер, чем расстанусь с девственностью. Но гореть-то мне предстоялов огне собственной гордыни, которую я не хотела усмирить даже ради того, кого…

Ну вот, подумала я, сколько я распиналась перед собой влюбви к Левушке, а чем я могу доказать эту любовь? Легко сказать: я жизнь затебя отдам, а вот поди-ка сделай это! Да и разве кто-то просил у меня жизнивзамен на его жизнь? Всего лишь…

Всего лишь то, чего я не знала, чего боялась, что было дляменя невероятно, невозможно, недопустимо ни с кем, а только с единственным насвете человеком. Однако дело шло к тому, что я лишусь его, и по какой причине?По собственной трусости! Так, значит, я люблю его не настолько! Значит, слегкостью смогу перенести утрату его и продолжать жить с сознанием, что моглабы спасти его, да не захотела?

Наверное, я преувеличивала значение своей девственности,однако я была воспитана в строгости и, хоть навидалась всякого, работая погоспиталям, а тем паче — общаясь с Малгожатой, нравственность моя и убеждениябольших изменений не претерпели. Отдаться мужчине я могла лишь по любви, алюбила я того, чья жизнь теперь зависела от моей готовности отдаться другому,да, возможно, еще и не одному.

Иногда я уже почти склонялась к самопожертвованию. Нобоялась даже не самой физической близости невесть с кем — боялась оказатьсяобманутой. Вдруг я решусь, вдруг «поступлю в девушки» (вот уж придумала мадамназвание для профессии кокоток!), а шампанского в должном количестве несыщется? Жертва моя будет напрасна… Вот кабы мне сперва получить шампанское, апотом уже «заплатить» за него, тогда, может статься, я и согласилась бы…

Кому-то из моих читателей этот торг с собой может показатьсякомическим, но мне было не до смеха, вот беда. К тому же понимала я, что мояжертва, возможно, Левушку к жизни возвратит, да только со мной его разлучит.Разве смогу я после того, что испытаю, мечтать о его любви? Он, его душа, егосердце стояли в моем воображении на некоей сияющей вершине, а я буду валяться вгрязи. И даже если бы у меня достало бесстыдства не открыть ему случившегося,шила в мешке, как говорится, не утаишь. Слишком мал был городок, в котором мыстояли, слишком тут все было на виду, а завсегдатаями «Резеды» наверняка былимногие из наших знакомых офицеров. Мой позор откроется незамедлительно! Левушкаотвернется от меня, и тогда, по традициям какого-нибудь жалкого бульварногоромана или модной фильмы, мне только и останется, что покончить с собой.