– Джак! Это я, Сандро!

Он с изумлением уставился на меня и тут ясно увидел, кто я такой. Он схватил меня, обнял. Я обхватил его руками и прижал к себе, чувствуя, как он пытается просунуть руки под футляр скрипки, точно так же, как я пытался обойти его футляр. Мы были как два медведя, два неуклюжих борца, силящихся получше ухватить друг друга.

Снег падал и падал, но мы не сходили с места. Мимо спешили люди, но мы с Джаком стояли и обнимались, пока все не прошли.

Когда мы с Джаком пошли назад, туда, откуда я пришел, снегопад наконец начал слабеть. Я повел его ко входу на станцию метро. В отличие от станций в основной части Глонд-города, эта была грубо функциональной, с автоматом по продаже билетов за окошком из толстого стекла и пропускным механизмом. Здесь, вдали от центра, пути пролегали неглубоко под землей.

Когда мы поспешили внутрь, кассовый зал был еще пуст и снаружи толстым слоем лежал снег. Мы отряхнулись, растирая руки и плечи, чтобы хоть немного согреться. Все время мы поглядывали друг на друга, узнавая знакомые черты, подмечая перемены. Когда брат ненадолго снял головной убор, я увидел, насколько он изменился. Выглядел он в точности, как я помнил, но лицо его округлилось, повзрослело. Пострижен он был коротко, по-военному. Здоровяком Джак не стал, но выглядел крепче и здоровее. Прошло больше сорока лет, а ему, казалось, по-прежнему двадцать с небольшим.

Я не мог не подумать о том, какой ему покажется моя внешность. Но спрашивать не стал.

– Откуда ты знал, что я демобилизуюсь сегодня? – спросил Джак.

– Прочитал, – ответил я, чувствуя, что пока не стоит выкладывать ему всего. – О возвращении войск дают объявления в газетах.

– Я думал, наше возвращение в последнюю минуту отменят, – заметил брат. – Происходило что-то странное; до сих пор не знаю, в чем было дело.

– А что было?

Он рассказал, что за несколько дней до прибытия офицеры на транспортном судне велели всем по прибытии в Квестиур одеться по форме, чтобы прямо из порта пройти по улицам при оружии, с развернутыми знаменами и приколотыми наградами. Предполагалось, что соберутся толпы приветствующих. Закончиться марш должен был на площади Республики в центре Глонд-города. Там им проведут смотр старшие члены правящей хунты.

– Последние два дня я провел, проверяя снаряжение, полируя обувь и начищая винтовку, – пожаловался Джак, – как и все остальные на борту. Но сегодня прямо с утра первым делом парад внезапно отменили. Перед выгрузкой приказали переодеться в гражданское, снаряжение и оружие оставить на корабле и прямо с причала отправляться домой. Через час после того, как был отдан этот приказ, к нам подошел другой корабль, все офицеры и сержанты перешли на него, и мы оказались предоставлены сами себе. Кроме команды на борту остались одни рядовые.

– И у тебя нет никаких мыслей, в чем тут дело? – спросил я.

– Нет, а у тебя? В новостях было что-нибудь?

Конечно, я ничего не знал. Я и в Квестиуре-то пробыл всего ничего. Субъективное время исчезло, я плыл по кругу – Меньший Серк, Нелки, Ристор. Я чувствовал жезл, лежащий так, как я его обычно носил: до половины засунутым в глубокий набедренный карман и пристегнутым к поясу.

– Можно найти чего-нибудь поесть, Сандро? Нас сегодня с утра не кормили.

– Знаю одно местечко в центре города, – заверил я.

Брат. Мой старший брат. Прошло сорок лет, а Джак выглядит так, будто стал старше всего на четыре-пять.

Мы взяли в автомате два билета и сели в вагон, идущий к центру. Из-за футляров со скрипками ни один из нас не мог как следует уместиться на узких пассажирских сиденьях, поэтому мы стояли в проеме между дверьми, держась за петли на верхних поручнях и встав поближе друг к другу. Мы продолжали переглядываться, осторожно выказывая таким образом братскую заботу, любопытство, растущее осознание перемен, постепенно приходящих со временем, таинства старения.

Пока мы шли через площадь Республики, снег совсем перестал, и когда добрались до кафе, где я часто перекусывал, когда бывал в Глонд-городе, солнце уже неярко просвечивало сквозь вуаль облаков. Холод оставался свирепым. Кафе оказалось почти полно, но мы с Джаком отыскали маленький столик в углу у стойки. Собравшиеся шумели, возбужденно переговариваясь и переходя от столика к столику, чтобы поговорить с соседями.

Мы с братом заказали себе того, что обычно ели для удовольствия, что мы любили еще детьми – главным образом жареного, жирного и острого, полного жиров и углеводов, очень вкусного.

Я спросил у Джака, долго ли он пробыл в армии.

– Полный срок службы; зря потерянное время.

– Не хочешь рассказать, через что ты прошел?

– Я прошел?

– Тебе грозила опасность?

– Разве что умереть от скуки. Я потерял четыре с половиной года жизни абсолютно напрасно.

Джак покачал головой, набил полный рот еды и, жуя, окинул взглядом полные народа столики непретенциозного ресторанчика.

– Здесь всегда так людно? – спросил он. – А у тебя как дела? Ты выглядишь так, словно много бывал на солнце.

– Я тоже уезжал. Только что вернулся.

– Хочешь рассказать?

– Не особенно.

Он пожал плечами и продолжал есть. Мы никогда не могли особенно много рассказать друг другу. Все детство мы занимались разными вещами и делали их по-разному; единственной настоящей и постоянной точкой соприкосновения была музыка, которую мы вместе играли. Мы объединялись меньше чем на час и принимали присутствие друг друга как данность.

Как я тревожился о нем, как боялся, что он мог дезертировать, мог пропасть без вести, мог погибнуть. И вот он здесь. Иногда братьям бывает неловко друг с другом.

– Ты еще играешь? – спросил я.

– Не так много, как хотел бы. Вскоре после того, как мы оказались в лагере на юге, скрипку забрали. Нас стали тренировать. Этим, кстати, я и был занят больше четырех лет. Упражнения, тренировки, распознавание авиации, марши. Ни сражений, ни противника. Насколько это касалось меня, войны все равно что не было, – Джак отправил в рот еще кусочек разваренного фарша. – С год назад стало получше. Скрипку мне вернули, так что я смог практиковаться. А ты как?

– Практикуюсь постоянно. Я теперь композитор.

– Я так и думал, что у тебя может получиться. Ты всегда интересовался сочинительством.

– Я тебе потом поставлю кое-какие из моих записей, – предложил я.

В этот момент нас внезапно прервали. Центральная дверь кафе распахнулась, и ввалилась группа хохочущих молодых людей. С ними хлынул поток ледяного воздуха. Зальчик взорвался шумом. Новоприбывшие орали через все помещение людям, сидевшим за одним из столиков: «Поторопитесь! Скоро начнется!» Другие посетители кричали в ответ. Я не мог уловить, о чем идет речь, но все здесь, похоже, друг друга знали. Некоторые вскакивали из-за столиков. Другие громко свистели. Три молодые женщины разразились пронзительными воплями. У одной из них нашлась при себе сирена на сжатом воздухе, издавшая гудок такой мощности, что у меня зазвенело в голове. Скоро почти все, кроме нас, были на ногах. Дверь не закрывалась. Я видел, как за нею по улице валит в сторону площади Республики густая толпа. Там, на холоде, тоже творились шум и неразбериха. Играла музыка из динамиков. Я увидел большой грузовик, медленно движущийся к площади и весь увешанный разноцветными флагами и серпантином. Кто-то стоял в кузове, опасно перегнувшись через борт, и орал в мегафон. Посетители начали покидать кафе, бросая на столики деньги за съеденное.