Горные ручьи переходили по камням либо вброд, причем Илейка всякий раз подсаживал отца Киприана на лошадь, сам шел рядом и держался за тюк с постелью и зимней одеждой. Удивлялся, с какой силой вода, такая мягкая на вид, упорно сбивала его с ног, норовя покатить вниз по круглым отшлифованным камням.

А от ручья – снова ввысь, к вершинам гор, к властелинам заоблачных краев – грифам. Грифы, распластав саженные крылья, пролетали иногда так близко, что слышен был свист воздуха в жестких перьях. Летали грифы смешно, пригнув вниз длинные гибкие шеи; белые, будто в муке испачканные головы, тяжело покачивались при медленном взмахе крыльев.

– Вот она, сказочная царь-птица, – шептал отец Киприан, провожая всякий раз завистливым взглядом огромную птицу: монах чувствовал, как высокогорье высасывает из него силы. – Нам бы такие крылья, брате Илья, и не карабкаться бы тогда по бессчетным склонам, вверх-вниз, вверх-вниз, бросовой щепкой на волнах…

Все выше поднималась в горы потаенная тропа бугровщиков, все холоднее становились ночи. Костра уже было мало для сугрева, снимали с лошади тюки, грели место для ночлега и закутывались во все одежонки, доверившись чуткому Иргизу.

Но однажды…

Прохладное утро еще не скинуло туманного покрывала, бивак побродимов еще не осветился косыми лучами солнца, встающего из-за горного хребта. Отец Киприан еще лежал в одежах, Илейка же вылез из-под рядна и хлопотал над полузатухшим костром, собираясь идти к ручейку, журчавшему в десятке шагов от них. И вдруг… чья-то тень мелькнула над головой.

Они подали голос разом, Илейка и Иргиз: огромный пятнистый барс тяжелой глыбой упал с выступа скалы на круп коня, рванул когтями шею. Бедное животное взвилось на дыбы, с незрячими от боли глазами шарахнулось вбок и с тоскливым затухающим ржанием покатилось по крутому склону, оставляя на острых камнях кровавые отметки. Запоздалый выстрел Илейки не причинил хищнику вреда, лишь прибавил скорости – барс могучими прыжками пошел под гору, делая полукруг по дальнему склону, спускаясь вниз, к конскому трупу. Отец Киприан впервые за год пути от Самары до Алтайского Камня заплакал навзрыд, собирая между камней рассыпанный из торбы овес.

– С нами крестная сила! Как же теперь быть? – обескураженный монах поднял на Илейку глаза, полные горя. – Сколько раз удачливо проходили между Сциллой и Харибдой, а теперь нам смерть, видимо, настало время принять… Обидно, у порога Беловодья стоим.

Жалость к старику сдавила сердце Илейке. А может, это от высокогорья так тяжко дышать? Вон и отец Киприан ртом воздух хватает, словно немощный сом, вынутый рыбаками на отмель, обдуваемую ветром. Нет, не годы тому причина. Илейка видел, что монах слабеет от тяжкого пути, от скудной пищи. Поднял полупустую торбу с овсом, помог монаху встать.

– Далеко ли нам теперь шагать-то, отец Киприан? – бодрясь, откликнулся на сетования монаха Илейка. – Разрази меня гром – тропа больше под уклон идет! Стало быть, на южный склон Камня перевалили. Чаще отдыхать станем. Да и река Катунь незаметно как в ущельях пропала. Не сегодня, так завтра откроется Уймонская долина, в путнике помеченная. Тамо и отдохнем, у тамошних жителей харчем разживемся! А по ровному месту мы с тобой куда как лихо пойдем, то нам привычно. Поклажу понесу сам – не дите малое. Сказывал дедушка Капитон, что в иные времена на шестнадцатое лето женили да на свой клок земли сажали.

Шли дальше и с тоской смотрели, как три грифа, приметив труп коня, закружили над ущельем, потом стремительно упали, один за другим, чтобы урвать и себе часть даровой добычи.

– А может, и вправду сия потаенная тропа выведет нас в нужную Уймонскую долину? – заговорил отец Киприан, чтобы отвлечься от нежданного горя. И тут же закашлял, словно хватил ненароком горячего и горького дыма.

Илейка глянул монаху в лицо – и снова недоброе предчувствие стиснуло грудь: нехорошо блестят глаза у отца Киприана, будто в жару он.

«Вот тако ж и Евтихий после холодной купели начинал хворать – с сухого кашля». – Илейка на ходу приложил ладонь к морщинистому лбу монаха. Так и есть, нездоров!

– Пустое, брате Илья. Спустимся с перевала, внизу теплее станет, и кашель пройдет. – Отец Киприан успокаивал Илейку, но сам чувствовал, как день за днем противная слабость делает тело мокрым и дряблым. – Добредем до места, ударим во все тяжкие колокола, на всю Русь чтобы слышно было. Что наши муки против мук Тантала?!

Трудно было, глядя на них, определить, кто шел, а кто тащил другого. Илейка при самой малой преграде поначалу относил вверх котомки со снедью и одежей, оставлял при них Иргиза, а сам спускался и едва ли не на плечах поднимал отца Киприана вверх до удобного места отдыха.

На вечернем биваке отец Киприан вскипятил воду и сготовил из остатков лечебных трав горькое питье. Пил долго, маленькими глотками, согревая горло и руки, зажав слабыми пальцами горячую металлическую кружку. Илейка укутал монаха в оба рядна потеплее, а сам остался сидеть у костра. Вспомнилось далекое и будто чужое теперь село Ромоданово, шумная толпа работных мужиков и улыбчивый атаман Гурий Чубук впереди них…

«Кабы уцелел тогда дядя Гурий…» – вздохнул Илейка и покосился на спящего отца Киприана. Вспомнил родное подворье, матушку Анисью и бабку Лукерью. «Господи, доведется ли возвернуться домой, хоть раз еще ступить на родимый порог? Ведь иду не к дому, а от дома, в нехоженую глубь земли… И что ждет нас там?» Илейка поднял взгляд от яркого костра на темные цепи гор, но, кроме еле заметной, причудливо изломанной черты горизонта, ничего не увидел. Даже звезды укрылись за сплошным пологом облаков, а из ущелья, будто из огромной печной трубы, тянуло сырым холодом.

Под скалой во сне закашлял монах. Илейка поправил ему клобук, чтобы не свалился с головы, подоткнул выбившийся край рядна. Заодно пощупал, не остыла ли земля под ложем: первый костер он разжигал там, где теперь лежал отец Киприан.

Насторожился и пальцами стиснул рукоять пистоля: вдали, на границе горного луга и леса, заревел чем-то растревоженный медведь. «Может, джунгарцы где бродят поблизости? – пришла тревожная мысль. – Подкрадутся к костру в такой темени да и сразят меткой стрелой…»

Он осторожно отполз от огня под скалу, затаился, весь превратившись в слух. Но Иргиз вел себя спокойно, Илейка устыдился зряшного испуга и вернулся к костру, оберегая сон отца Киприана. Сам уснул лишь под утро, убаюканный тихим говором недалекого ручья в камнях.

Утром, с трудом размявшись, отец Киприан смог-таки продолжить путь. Рядом с давно не хоженной, дождями вымытой тропой наперегонки с побродимами куда-то торопился горный ручей. Он бежал со склона, к полудню в туманной расщелине слился с другим ручьем, образовав водопадистую речушку, которая через три дня превратилась в бурный поток шириной до сажени.

Но чем быстрее стремилась к югу горная речка, тем медленнее брели вдоль нее отец Киприан и Илейка.

– Мочи нет, брате Илья… давай отдышимся… – Монах грудью налег на посох, полупустая котомка съехала на правый бок, словно горб у отощавшего верблюда. – Черпни воды студеной, глотнуть для освежения. Мнится мне, что эта Буран-река ведет к Беловодью.