– Помоги, Господь! – Илейка перекрестился, натянул веревку, осмотрел скалу, прикидывая, где больше опоры для ног. Недалеко от среза увидел желтый обломившийся корень. – Разрази тебя гром! Едва не погубил мою душу… – ругнулся в сердцах Илейка.

Наискось на стене шла довольно глубокая трещина – словно от удара молнии раскололась серая, веками слежавшаяся каменная глыба. По ней Илейка поднялся наверх, упал животом на гладкую плиту и с удивлением, словно на чужие, смотрел на растопыренные красные пальцы – они дрожали. Нагретая плита отдавала днем полученное тепло, Илейка припал к ней левой щекой, смотрел вслед ушедшему солнцу – тени хребтов с запада накрыли землю, за недалекой грядой возле бивака надрывался в лае Иргиз.

Илейка поднялся на ноги, отыскал удобное место на плите, уперся каблуками и бережно, постанывая от боли в руках, вытащил архара, потом выдернул из трещины топор и, словно живое существо, с благодарностью погладил его по обуху: не выскочил при рывке, когда он падал, тем и жизнь спас.

Поднять добычу на плечи было уже не под силу, и он поволок архара на веревке, оставляя на острых камнях клочки серой шерсти.

Первым его встретил радостным лаем Иргиз, завертелся вокруг повизгивая и все норовил лизнуть молодого хозяина в щеку. Отец Киприан увидел Илейку и словно забыл о своих хворях.

– Брате Илья, да что же это с тобой? – Монах еще издали заметил окровавленное лицо побродима. – Неужто соскользнул так неудачно? Господи, так и голову можно разбить ненароком.

Илейка решил не рассказывать монаху о своем приключении в пропасти. «Будет попусту волноваться, а то и не отпустит другой раз одного, больной следом увяжется», – решил он. Сказал о грифе, о своем выстреле, который напугал горного хищника: вот откуда у него столь нужная добыча.

– В поте лица своего добывать нам хлеб насущный, – вспомнил он изречение из Святой книги, которое отец Киприан повторял при нем не один раз.

На серо-коричневых щеках отца Киприана появился румянец, губы тронула радостная улыбка. Он плотоядно заурчал, передразнивая Иргиза, потер руки.

– Подай-ка, брате Илья, мне нож. Терпения нет сидеть у такого обильного брашна с пустым чревом! – Он сноровисто снял с архара шкуру, вынул потроха и отдал псу.

– Наедайся, страж наш верный! Ныне и на твоей улице неурочный, не по Святкам, праздник – Мясоед.

Разрезав и освежевав тушку, монах прикинул, сколько съедят за ужином и завтраком, опустил в котел. Остальное изрезал тонко, посолил и надел на прутья, устроил недалеко от огня.

– Сушеное мясо не скоро испортится, – пояснил он Илейке. – Кинул в котел, вот тебе и мясное хлебово!

В ночь наелись так, что долго не могли уснуть. Наступили сумерки. От леса, из глубоких горных провалов пополз сырой туман. Монах в сытой полудреме кутал грудь, поверх рясы натянул теплый кафтан и замотался во второе рядно.

Ночью ветер менял направление и вынуждал Илейку несколько раз перемещать костер так, чтобы горячий воздух костра шел на ложе отца Киприана.

Утром, несмотря на протесты отца Киприана, Илейка был неумолим и с места не тронулся.

– Мыслимо ли, столько горами отмахали, да все без мясной пищи, без должного роздыха. Отлежишься самую малость, а Беловодье от нас не уйдет.

Весь день он поил монаха отваром шиповника и мяты, кормил разопревшим в чугуне мясом и размоченными в мясном отваре сухарями. Отец Киприан, словно малое дитя, покорно выполнял все, что говорил ему Илейка. Сознавая, что дни его почти сочтены, находил утешение в отроке, который мужал рядом с ним.

«Ежели мне не доведется узреть заветную землю, он и сам теперь может отыскать ее, – думал отец Киприан, наблюдая за тем, как ловко управляется у костра Илейка. – С царем в голове растет».

За сутки отец Киприан отдохнул, прошло головокружение, однако он понимал, что прежнее состояние бодрости уже не вернуть – незримая болезнь поселилась в нем, и он почувствовал, что совладать с нею не в его власти.

Опять шли тропой, проложенной караванами, быть может, еще в стародавние, до хана Чингиза, времена, теперь почти забытой и нехоженой, кроме редких отчаянных по смелости бугровщиков, которые, рискуя получить стрелу кочевника, отваживаются промышлять по старым захоронениям. Шли трудно, даже на небольших подъемах Илейке приходилось помогать отцу Киприану, поддерживая его под руку. И вот, дней через десять после памятной стоянки, где отъедались мясом, одолев очередной перевал, они воочию убедились – Алтайский Камень остался позади! Перед ними, до самого горизонта, холмилось невысокое нагорье с пологими, будто песчаными, увалами. Вдоль увалов уходила на юг успокоенная после бесконечного прыганья по камням речка и терялась в синеватом мареве.

Почти у самого горизонта – мираж или действительность? – виднелось большое озеро, и будто дым жилья поднимался на бугристых его берегах. Отец Киприан тихо, счастливо, засмеялся.

– Воистину, брате Илья… Шли мы Буран-рекой, а пред нами Уймонская долина. А может, и само Бело… – И вдруг охнул, покачнулся. Чтобы не опрокинуться на камни, всем телом, подобно подстреленному медведю на подвернувшееся дерево, налег на посох. Котелок выскочил из рук и бренча покатился по камням в сторону речки.

– Отец Киприан, что с тобой? – Илейка успел подхватить монаха со спины, помог сделать несколько шагов, подальше от холодной воды, усадил у большого валуна.

Отец Киприан дышал широко раскрытым ртом, дышал медленно, стараясь унять острое покалывание в груди: казалось, что нечистая сила оплела сердце густыми ветками терновника, не трепыхнуться ему… Сквозь боль монах скорбно улыбался Илейке. Отрок стоял рядом на коленях, пытался подсунуть под него сложенное в несколько раз теплое рядно. Потом отец Киприан медленно перевел взгляд на холмистое нагорье, словно пытался заглянуть за окоем.

Илейка не мешкая собрал поблизости сухой мох, наломал с ближних кустов веток, разжег костер. А сам все говорил и говорил, что вот, пожалуй, они в вправду вышли к Уймонской долине, что теперь они отдохнут до утра, подкормятся остатками сушеного мяса и сухарей да и пойдут к голубому озеру. И как славно у них все получается: столько идут – и все по путнику! То счастье, что от старца Анания достался им заповедный путник.

– Вы тут посидите у костра с Иргизом, а я в лесок за дровишками сбегаю, ночью согреваться будем отваром шиповника. Годится так? Погрейся пока кипятком.

Отец Киприан с трудом переводил взгляд, стараясь не терять побродима из поля зрения. О чем говорил отрок, он не слышал, вернее, слышал, но не мог связать слова в одно целое – каждое слово, будто свинцовая дробь о скалу, стучало в уши само по себе, бессмысленно и разрозненно.

Монах принял в плохо гнущиеся ладони кружку и почти не почувствовал тепла только что вскипевшей воды.

Илейка оставил Иргиза возле бивака, подхватил топор и побежал к обрыву, рядом с которым начинался редкий лес. За работой не сразу заметил перемену в голосе Иргиза. Обычно, когда молодой хозяин уходил куда-то без него, Иргиз молчал, лишь призывно взлаивая. А тут заупокойный, душу вынимающий вой. Илейка вдруг похолодел, вспомнив прежде слышанное от стариков, что собака воет к покойнику. Забыв о дровах, он кинулся к биваку напрямик, по каменным завалам, не разбирая дороги.