всем телом.

— Никто не имеет. Это воля Махди.

* * *

День «Д», время — «Ч — 6 часов 40 мин.»

Странник

Тело окончательно расслабилось. Пришло ощущение полного покоя и невесомости.

Привычно и легко он погрузил себя в состояние, когда не чувствуешь тела, когда для тебя нет ни верха, ни низа, ни сторон света, ни времени, ни пространства. Есть только ты сам. Ты — бесконечность, и ты — вечность. Нет ничего, что вне тебя. А ты есть — вселенная. Сознание растворилось во тьме забвения.

И вдруг тьму взорвал ослепительный свет. Сатори[50].

Максимов медленно, словно выныривая из глубины, очнулся. Обвёл взглядом комнату. Сначала пересчитал все вертикальные поверхности, потом горизонтальные. По очереди пересчитал предметы, сначала темных цветов, потом светлых. Сосредоточился на запахах. Отделил аромат пищи от цветочной отдушки постельного белья. Запах мебели от запаха разогретого воздуха вокруг люстры. Уловил влажную струйку запаха, сочащегося из ванной. Простое упражнение позволило телу осознать себя в окружающей реальности.

И сразу же в памяти всплыло…

* * *

Ретроспектива

Ирак, январь 2003 года

Странник

Вертолёт стреножили на ночь, как коня. Лопасти притянули к земле тонкими тросиками. Экипаж возился с вертолётом, не обращая на Максимова никакого внимания.

Никаких признаков учебного лагеря поблизости не наблюдалось.

Он сориентировался на местности по угасающему закату. Тигр, вдоль которого летел вертолёт, остался за спиной. По левую руку должна была находиться Самарра. Километрах в пятидесяти, максимум.

«Почему не дотянули до города? Странно. Если бы Мустафа хотел нас с Жекой списать в расход, нафига надо было жечь казённый керосин? Мы бы прекрасно смотрелись двумя трупами где-нибудь на багдадской помойке. Ох, мутят!»

В наступающих сумерках справа, метров в ста, вспыхнул прямоугольник света. Долетела нечленораздельная брань. Прямоугольник сразу же погас. Кто-то громко захлопнул дверь за недотёпой, сорвавшим всю светомаскировку.

Максимов подхватил рюкзак, забросил на плечо и пошёл туда, где глаза уже отчётливо различали под маскировочной сеткой прямоугольные контуры кунга.

Навстречу уже шуршали камешки под бегущими ногами.

Боец вынырнул из тени, успел разглядеть на Максимове офицерскую форму, затормозил, вытянулся в струнку и вскинул руку к зелёному берету.

Максимов ограничился кивком. Сержант, Максимов разглядел нашивки, потянулся было за рюкзаком, но Максимов отрицательно покачал головой и пошёл вперёд. Сержант, как положено, пристроился на полшага сзади.

Придержал маскировочную сетку, дав возможность пройти под неё, не нагибаясь.

Тщательно вырытый капонир скрывал машину до середины борта.

«Кто-то службу знает», — машинально отметил Максимов.

Постучал по борту, предупреждая, чтобы успели занавесить вход плащ-палаткой или приглушить свет внутри кунга. Дверь без скрипа распахнулась.

Максимов вбежал по лесенке. Шагнул через порог в тамбур. Закрыл за собой дверь, только после этого отбросил плащ-палатку.

— Ну хоть один не долбан! Вошёл, как надо, — раздалось вместо приветствия.

Из-за стола, заваленном картами, поднялся кряжистый мужик в форме полковника. Пистолет он, как все бывшие офицеры советской армии, носил на боку, а не на животе, как иракцы. Выглядел типичным советским «батей», отцом родным солдатам и головной болью для начальства. Таких терпят, скрипя зубами, потому что заменить некем. По этой же причине не дают расти в званиях.

«Батя» через стол протянул Максимову широкую, как лопата, ладонь. Рукопожатие было мощным и жёстким, как стальные тиски.

— Садись, гостем будешь.

Максимов осмотрелся, куда бы сбросить рюкзак. Пристроил его на какой-то радиотехнический блок, стоявший в углу у входа. Сел на шаткий раскладной табурет лицом к «Бате».

Половина кунга был занавешена плащ-палаткой. Максимов почувствовал, что за ней скрывается кто-то третий. Сидел бесшумно, ничем себя не выдавая.

Но, как ни таился, а проколоться успел. В пепельнице, расплющенной снарядной гильзе, лежали по-разному затушенные окурки. Кто-то из курильщиков, скорее всего «Батя» плющил их, а кто-то другой аккуратно отбивал тлеющий уголёк и тушил его, растирая окурком.

«Батя» сунул руку под стол. Достал из закрома початую бутылку арака и две стальные стопочки. Не спрашивая Максимова, плеснул рюмки в стопки, одну придвинул к Максимову.

— Ну, с приездом, значит!

Он чокнулся с Максимовым и залпом отправил в себя водку.

«В такое лицо только гранёными стаканами вливать, а не этими напёрстками», — подумал Максимов, поднося рюмку к губам.

Анисовая водка приятно обожгла горло. Жаром разлилась по телу.

— Ну что, военный, служить будем или дембель оформлять? — с неожиданным нажимом спросил «Батя».

Максимов поставил рюмку на стол.

— На этот вопрос вам ответит полковник Мустафа Кадари. Пока я нахожусь в его распоряжении.

«Батя» расплылся в ироничной усмешке.

— Сынок, по бумагам Мустафы ты уже стоишь в очередь в Сады Аллаха, будь благословенно имя его.

— Вам лучше знать.

— А то! Это же я эту идею Мустафе подкинул.

Максимов подумал, что продублённая солнцем и араком морда «Бати» никак не вяжется с тонкими интригами. Но промолчал, решив, что каждый нагоняет свой авторитет, как может. Приписывать себе чужие заслуги, если разобраться, входит в рутинную процедуру командования подчинёнными.

— Чего тебе Мустафа наобещал?

— По контракту я не вправе обсуждать что-либо касающееся службы ни с кем, кроме моего непосредственного командира. Или в его присутствии.

— Вот так прямо и написали? — сыграл удивление «Батя».

— А разве у вас в контракте что-то другое написано?

«Батя» насупился, как Ельцин на оппозицию. Попытался надавить взглядом. Быстро понял, что номер не пройдёт.

— Только не учи меня уставу, сынок, — примирительным тоном произнёс он. — Я портянки наматывал, когда тебе мамка пелёнки ссаные