Вскоре им беседа наскучила, и дядя Абрам сделал из туалетной бумаги что-то вроде мячика, которым они с Ритой стали перекидываться. Когда мячик весь изорвался, они сделали новый. Эта смешная и примитивная игра их так увлекла, что, даже освободив свой кишечник, они все еще сидели на унитазах, продолжая играть.

Временами из динамиков раздавался глуховатый хохот продюсера, который наблюдал за ними, но его хохот их нисколько не обескураживал.

Продюсер даже обиделся и грозился наслать на них всякие напасти, но потом он неожиданно успокоился и сказал, шелестя страницами:

– Уж если вы так увлеклись этим дурацким мячиком, то играйте себе на здоровье, а чтоб время не терять даром, почитаю вам одну интересную книгу! – и начал читать: У многих первобытных народов смерть считалась самым большим несчастьем, которое только может постичь человека! И многие первобытные люди думали, что покойники очень недовольны своей судьбой.

Подобная Мысль встречается и у Гомера.

Когда его Одиссей спускается в подземное царство Аида, то жалуется Ахиллесу и говорит ему следующую фразу: «Уж лучше быть поденщиком на земле, чем царем в царстве теней!»

Та же самая мысль о ценности земной жизни живет и в библейских писаниях о Царстве Израиля, которое будет земным раем.

Древние евреи не находили ничего удивительного в том, что Мессия должен быть бессмертным или, в противном случае может обладать способностью возрождения в старом теле, которое в силу своей божественной святости всегда таинственно обновляется.

Однако, с мистической точки зрения важно не столько воскресение, сколько сохранение непрерывности человеческого сознания, которое вместе с душой должно перетекать как беспокойная река из одной жизни в другую.

Бог ведет человека за руку как ребенка, и постоянно воспитывает его, исподволь внушая ему мысли о бессмертии.

В книге Иова говорится о том, что каждому человеку иногда в ночь является тайный голос.

Возможно, что это упоминание – намек на весть с того света, которая летит к нам, пронзая собою все пространство Вселенной, чтобы добравшись до нас, известить о новом загробном существовании!

– Я уже устала его слушать, – пожаловалась Рита.

– А ты из туалетной бумаги сделай себе затычки! – посоветовал ей дядя Абрам.

– Уроды! – завопил продюсер. – Я все для вас делаю! И кормлю вас, и читаю вам мудрые книги, а вы все равно неблагодарные твари!

– Наверное, вам надо ребенка завести, – задумалась Рита, – вот тогда бы вы его полностью подчинили и своей воле, и даже части своего сознания!

– Молодец! – похвалил ее дядя Абрам. – Умные мысли говоришь!

– Вот ты мне и родишь, а я его сразу усыновлю! – хихикнул продюсер.

– Сволочь! – заплакала Рита.

– Не обращай внимания! – шепнул дядя Абрам, он уже поднялся с унитаза и кое-как, натянув на себя рваные штаны, подошел к Рите. – Пойдем отсюда куда-нибудь!

– Опять жрать, потом спать и срать?! – горько усмехнулась сквозь слезы Рита.

– А хоть бы и так! – раскраснелся дядя Абрам. – Человек такая тварь, что за любую соломинку ухватится! И будет плыть по всем неведомым морям.

– Зря вы на меня обиделись, – прошептал продюсер, – я же просто пошутил!

– Как у тебя все просто, – вздохнул дядя Абрам, – захотел – пошутил, захотел – оскорбил. Конечно, мы ведь для вас не люди, а всего лишь подопытные кролики!

– Все это уже было, – вздохнул ему в тон продюсер, – и ваша угнетенная тоска и моих шуток странных осуждение. Но вы должны понять одну лишь вещь – Святых людей в природе не бывает!

– Ишь, ты, как заговорил, философ хренов, – Рита тоже встала с унитаза и оделась.

– Куда нам теперь идти?! – спросил продюсера дядя Абрам.

– Куда хотите, хоть на все четыре стороны! – громко захохотал продюсер и опять замолчал.

– С ним бесполезно говорить, это псих, – сказала Рита, обнимая дядю Абрама.

– Зато как он верен себе, когда занимается онанизмом! – улыбнулся дядя Абрам.

– Черт! Ты за мной, что, подглядывал?! – истошно завопил продюсер, но дядя Абрам не ответил, и поэтому почти сразу отключился свет.

– Наверное, сейчас польется вода, – вздохнул дядя Абрам.

– Наверное, – согласилась Рита. И все же вода не полилась. Они стояли в темноте, обнимая друг друга и ощущая вокруг одно гробовое молчание.

Все их попытки разговорить продюсера ни к чему не привели.

Продюсер был нем как рыба. Через некоторое время они на ощупь вышли в другую комнату и сев за стол, принялись на ощупь, есть все подряд.

Когда они насытились, они нащупали в темноте свои истомленные тела, легли на пол и совокупились.

Их соединение было настолько простым и животным, что это поразило их.

– Неужели вот так пройдет вся наша жизнь? – вздохнул дядя Абрам.

– И почему ты так часто вздыхаешь?

– Но я же сказал тебе, что вздох это осмысление жизни! – ответил дядя Абрам.

– Кстати, ты веришь в конец света?! – спросила Рита.

– Я верю и в начало света, и в его конец, – вздохнул дядя Абрам, – они обязательно соединятся, и тогда произойдет взрыв всей Вселенной!

– А что будет потом?!

– А потом все заново будет, и земля, и люди, и политика, – вздохнул дядя Абрам.

– Только нас не будет, – вздохнула Рита.

– А почему так грустно?!

– Наверное, потому что вздох это – осмысление жизни, – снова вздохнула Рита.

Постепенно тоска и разочарование во всем переросли в неожиданную депрессию.

Эскин вдруг очень глубоко задумался о том, что ему в основном доставались женщины, уже «бывшие в употреблении».

Даже юная Лулу была уже использована принцем Мабуту, а что уж говорить о Соне, у которой до него было астрономическое количество мужчин.

Это было заметно по тем сексуальным приемам, к которым прибегала Соня во время их полового акта. Конечно, Алла досталась ему невинной, и это его утешало, но сама мысль о том, что кто-то до него уже побывал в этом месте у Лулу, которое для Эскина было – Святая Святых, вызывала в нем внутреннее содрогание.

Он старался не думать об этом и все равно думал. Особенно ночью, во время акта с Лулу, он представлял себя грубым и циничным принцем Мабутой, и овладевал ею так, как будто это было тогда, в прошлый раз и не с ним.

Сам он в эту минуту мучительно прислушивался к их стонам и вздохам, и думал, что вот они какие, все развратные, то с другим, а то с ним.

Какая-то бесстыдная похоть, разожженная жаждой соития, снова втягивала Эскина в их нутро, но как чужого неведомого зверя, который и сам не верил в возможность безнаказанного обладания их грешной плотью.