«Господи, до чего ничтожен человек, и как ему мало надо», – подумал Эскин, излившись семенем в Аллу.

– Ты, знаешь, милый, я, кажется, тоже беременна, – шепнула ему с улыбкой Алла.

– Ах, Боже, я действительно размножаюсь! – вздохнул счастливый Эскин.

Лулу рыдала за дверью, она сидела перед дверью на коленях, и с грустью, и с нежностью целовала фотографию Эскина, которую держала в руках.

– Тебе не жалко ее, – шепнула Алла.

– Конечно, жалко, но совершенно глупо не понимать юмора, – ответил Эскин.

– Тогда впусти ее к нам, – шепнула громко, прижавшись к его уху Алла.

– Хорошо! Лулу входи! – крикнул Эскин.

Лулу тут же с необыкновенной легкостью распахнула дверь, скинула с себя платье, и с удивительной проворностью нырнула к ним под одеяло.

Ее движения были пронизаны такой чувственностью и таким немым удовольствием, что Эскин чуть не задохнулся от восторга. Алла скинула с них одеяло, чтобы лучше рассмотреть их безумное соитие.

«Наверное, мои жизненные правила покажутся кому-то слишком циничными и аморальными, – размышлял спустя час Эскин.

Он как шах Марук лежал между двух удовлетворенных им жен. Он был способен улыбаться им бесконечное количество раз. Ему так же нравилось их попеременно целовать, и самое интересное то, что их было две, а двойственность по его размышлению лежала в природной основе всякого человека.

«Благодаря этому я не буду им изменять, – думал с юмором Эскин, – любовь в любом случае окупается, она питает наши чувства вселенской радостью и заставляет смириться с любой человеческой слабостью или ничтожеством! И пусть окунаясь в нее с головой, люди думают только об удовольствиях, и даже каким-то образом превращаются в диких животных, все-таки она окрыляет.

Она дает тебе возможность перевоспитать любую, даже самую порочную женщину, сделав ее податливой и мягкой, как сама глина, она позволяет изменить сам дух времени, делает людей добрыми и черпает вдохновение авторов самых нашумевших романов.

Именно Любовь привлекает толпы зрителей в театры и душные кинозалы. Любовь питает газетную хронику и доводит до оргазма миллионы зрителей, читателей и просто созерцателей. Любовь приводит к добровольному безумству!»

– Ты о чем думаешь? – спросила его Алла.

– Я думаю о том, что еще день, а мы уже завалились в кровать! – засмеялся Эскин.

И тут Лулу, разглядевшая на его шее внушительный засос Аллы, тоже вцепилась в него кровожадным поцелуем и поставила более масштабный по своим размерам засос.

Эскин уже по одному болевому ощущению догадался, что Лулу сделала с его шеей. «И даже садизм окупается любовью», – подумал Эскин и тоже поставил и Алле, и Лулу на их тоненьких шейках знаки своего особого внимания, только на темной шее Лулу засос был почти не заметен.

– Наше общество обречено, – говорил печальным голосом продюсер, – люди думают только о деньгах и об удовольствиях, мало того, ради этого они допускают любое насилие и несправедливость!

Все государство давным-давно прогнило и превратилось в общество хапуг и мошенников! Разве можно в таком обществе сохранить верность светлым идеалам или соблюдать хотя бы одну из десяти христианских заповедей?!

Кругом одно невежество и педантизм!

– Слушай, у меня ощущение, что мы собрались на какой-то офигенный митинг! – шепнула Рита.

– Да уж, – вздохнул дядя Абрам.

Удовлетворенный уже в седьмой раз своей Ритой, он ни о чем не думал, и поэтому был готов согласиться со всем, что скажет она. И все же с невидимым психом – продюсером он готов был спорить по любому поводу до хрипоты.

– Заткнись! – неожиданно крикнул он продюсеру. – Наше общество состоит из достойных людей, а если в него и залезет такая сволочь, как ты, то это не означает, что оно обречено!

– Ишь, ты, – хихикнул продюсер, – как будто мне закон физики открыл!

– Я люблю тебя, – шепнул дядя Абрам Рите, – если бы не ты, то давно бы уже чокнулся!

Они продолжали оставаться в темноте, но могли на ощупь находить пищу, на ощупь пробираться в туалет и ложиться на диван, который неожиданно появлялся в правом углу большой комнаты, где стоял длинный стол, и на котором для них постоянно обновлялась пища.

В основном, это были закусочные салаты «Оливье» и «Свекольный», а также мясо по-французски с картофелем фри.

Из напитков была минеральная вода и сухое вино «Мальбек», которое дядя Абрам мог легко определить по вкусу.

Мысль о побеге, так часто посещавшая его в темноте казалась бессмысленным абсурдом.

Дядя Абрам не раз и не два ощупывал стены всех комнат, но прямые и гладкие поверхности стен свидетельствовали об отсутствии какого-либо выхода.

– Надо же, какой гад! – ругался он и порой колотил в стены кулаками, пока не разбивал их до крови.

– И охота тебе дурака валять! – жалела дядю Абрама Рита и опять давала ему как младенцу свою грудь.

Дядя Абрам пил молоко с наслаждением, все больше привыкая к нему как к основной пище.

Очень часто он чувствовал себя младенцем, сидящим глубоко в утробе своей матери.

Ему было очень спокойно и хорошо, а потом на него сходила в этой темноте такая лучезарная благодать, что он плакал от удовольствия, иногда повизгивая как маленький поросенок, и вот в этот самый жгучий момент упоительной радости, когда дядя Абрам сосал ее грудь, а продюсер говорил не уставая о разлагающемся обществе,

Рита вдруг завыла, царапая плечи дяди Абрама длинными, наполовину обломанными ногтями.

И дядя Абрам все понял, и мгновенно отпустил ее сосок, и заорал:

– Ублюдок! Она рожает!

– Что?! Что здесь такое?! – уже запищал беспокойно продюсер, его голос почему-то сразу превратился в бабий.

– Эй, недоносок, если с ней что-то случиться, то тебе не жить! – прокричал дядя Абрам под незатихающий вой Риты.

– Я ничего не знаю! Я ничего не могу! – взвизгнул продюсер.

– Скотина! Врубай свет! – крик дяди Абрама оглушил продюсера, у него даже перед глазами поплыли все экраны мониторов, и он как в каком-то странном бреду нажал на кнопку.

В ярко вспыхнувшем свете дядя Абрам увидел вздрагивающее тело Риты уже лежащее на полу. Он бережно поднял ее и перенес на диван.

Отовсюду из стен доносилось увеличенное в несколько раз шумное дыхание и жалобное причитание продюсера: Господи! Помоги! Я не виноват! Господи!

А здесь в большой комнате на диване лежала его Рита, как подбитая окровавленной стрелой птичка и жалобно стонала. Боль внизу живота давно уже стихла, но Рита все равно продолжала стонать, почему-то ей захотелось узнать, что в такой ситуации сделает продюсер, и что сможет сделать дядя Абрам.