— Ризы Господни! Придется быть послушными, как детишки, и исполнять, — согласился гасконец. — Да, представь себе, я, кажется, узнал.

— Маленького Парижанина?

— Да нет, в этой девушке, что мы запихнули в портшез, я узнал миленькую цыганочку, которую видел в Испании с Лагардером.

Галунье вскрикнул: дверь комнаты Авроры отворилась.

— Что с тобой? — вздрогнув, спросил гасконец.

Теперь все здесь нагоняло на него страх.

— Девушка, которую я видел с Лагардером во Фландрии, — заикаясь, пробормотал Галунье.

На пороге стояла Аврора.

— Флор! — позвала она. — Где ты?

Плюмаж и Галунье, держа каждый по фонарю, приблизились к ней, отвешивая поклоны. Решение «исполнять» с каждой минутой все более упрочивалось в них. Надо сказать, что со своими заржавленными шпагами они являли пару самых великолепных лакеев, каких только можно представить. Не всякий церковный привратник мог бы соперничать с ними по части выправки и умения держать себя. Аврора в придворном наряде была столь прелестна, столь хороша, что они застыли на месте и восхищенно воззрились на нее.

— Где же Флор? Неужели эта сумасшедшая уехала без меня?

— Без вас, — словно эхо, произнес гасконец.

— Без вас, — повторил нормандец.

Аврора подала веер Галунье, а букет Плюмажу. Право, глядя на нее, вы бы решили, что она всю жизнь пользовалась услугами лакеев.

— Я готова, — объявила она, — едем!

Подобно эху, прозвучало:

— Едем!

— Едем!

Усаживаясь в портшез, Аврора спросила:

— Да, а где я встречусь с ним?

— На поляне Дианы, — прямо-таки тенорком пропел Плюмаж.

— В полночь, — дополнил Галунье.

Все это они сообщили, склонясь в самом смиренном поклоне.

Носилки тронулись. Напоследок Плюмаж-младший и брат Галунье, держа в руках фонари, обменялись поверх крыши портшеза взглядами. И во взглядах этих читалось: «Исполняем!»

Несколькими секундами позже можно было наблюдать, как из калитки, что вела к покоям мэтра Луи, вышел маленький человечек в черном и потрусил по Певческой улице.

Через улицу Сент-Оноре он перешел, когда карета благодетельнейшего господина Лоу уже проехала, и потому толпа всласть поизмывалась над его горбом. Однако насмешки, похоже, не произвели на горбуна никакого впечатления. Он обогнул Пале-Рояль и вошел в Фонтанный двор.

На улице Валуа была маленькая дверца, ведшая в часть здания, которая именовалась «личные покои Месье». Именно там у Филиппа Орлеанского, регента Франции, находился рабочий кабинет. Горбун уверенно постучался. Ему тотчас же открыли, и из глубины темного коридора раздался грубый голос:

— А, это ты, Рике-хохолок![84] Поднимайся быстрей, тебя ждут!

* * *

Триумф Гонзаго, занимающего высокое положение при дворе, всемогущего, богатого, имеющего противником всего-навсего бедного изгнанника, казалось, был предрешен. Но Тарпейская скала[85] находится рядом с Капитолием, и невозможно утверждать, что чаша будет выпита, до той поры, пока ее нет.

При всей безнадежности своего положения Анри де Лагардер, чья месть надвигалась неумолимо, непреклонно, как судьба, решил наконец явиться перед убийцей де Невера. Благодаря хитрости столь же гениальной, сколь и дерзкой, он вскоре вынесет приговор Гонзаго с помощью самого Гонзаго, призвав в свидетели жертву, дабы указать убийцу…

Часть четвертая

Пале-Рояль

I

В шатре

У камней свои судьбы. Каменные стены живут долго и видят, как сменяются поколения. Сколько историй они знают! Воспоминания какого-нибудь тесаного куба из туфа или известняка, песчаника или гранита были бы безумно интересны. Сколько вокруг драм, комедий и трагедий! Сколько великих и малых событий! Сколько веселья! Сколько слез!

Своим возникновением Пале-Рояль обязан трагедии. Арман дю Плесси, кардинал де Ришелье[86], величайший государственный деятель и никудышный поэт, купил у сьера Дюфрена старинный дворец Рамбуйе, а у маркиза д’Эстре большой особняк де Меркёров и приказал архитектору Лемерсье вместо этих двух аристократических резиденций возвести дом, достойный его высокой судьбы. Четыре других владения были приобретены, чтобы на их месте разбить сады. Наконец, чтобы открыть фасад, на котором красовался герб Ришелье, увенчанный кардинальской шапкой, был куплен особняк де Сийери и пробита широкая улица, дабы его высокопреосвященство мог беспрепятственно проехать в карете на свои фермы в Гранж-Бательер. Улица сохранила имя Ришелье; название фермы, на территории которой ныне находится самый великолепный квартал Парижа, надолго пристало к району за Оперой; один лишь дворец не сохранил памяти о своем первом владельце. Только-только построенный, он сменил свой кардинальский титул на куда более высокий. Не успел Ришелье упокоиться в могиле, как его дом стал называться Пале-Рояль[87].

Этот грозный священнослужитель любил театр; можно бы даже сказать, что он построил себе дворец, чтобы устроить там театры. Их было три, хотя, в сущности, достаточно было всего одного, чтобы поставить в нем трагедию «Мирам», обожаемую дочь его собственной музы. Сказать по правде, рука, отрубившая голову коннетаблю де Монморанси[88], была слишком тяжела, чтобы писать блистательные стихи. «Мирам» была представлена перед тремя тысячами потомков крестоносцев, у которых достало снисходительности рукоплескать ей. На другой день сотня од, столько же дифирамбов, двукратно больше мадригалов пролились на город нечистым дождем, дабы воспеть и прославить весьма сомнительного поэта, но скоро эта непристойная шумиха умолкла. Втихомолку стали поговаривать о некоем молодом человеке, который тоже писал трагедии, но не был кардиналом и звался Корнель[89].

Театр на двести зрителей, театр на пятьсот зрителей, театр на три тысячи зрителей — на меньшее Ришелье не соглашался. Следуя своеобразной политике Тарквиния[90], последовательно рубя головы тем, кто имел наглость возвышаться над общим уровнем, он занимался декорациями и костюмами, словно заботливый директор, каковым, в сущности, он и был. Говорят, это он придумал бурное море, которое, волнуясь на поворотном круге, ныне так восхищает стольких отцов семейств, подвижные рампы и использование в спектаклях не бутафории. И еще он изобрел пружину, которая катила камень Сизифа[91], сына Эола, в пьесе Демаре[92]. Прибавим, что он куда больше дорожил своими разнообразными талантами, включая и талант к танцу, нежели славой политика. И это правило. Нерон[93] отнюдь не был бессмертным, несмотря на успех, который имел, играя на флейте.

Ришелье умер. Анна Австрийская с сыном Людовиком XIV переселилась в Пале-Кардиналь. Франция подняла крик у этих недавно выстроенных стен. Мазарини[94], который не сочинял трагедий в стихах, не раз, исподтишка посмеиваясь и одновременно дрожа, слышал рев народа, собравшегося под его окнами. Убежище Мазарини помещалось в покоях, которые впоследствии занимал Филипп Орлеанский, регент Франции. Они находились в восточном крыле здания, примыкающем к нынешней Ростральной