лакеями с фонарями, к двери герцога Орлеанского и принимались изо всех сил колотить в нее; Коссе, Бриссак, Гонзаго, Лафар и побочный сын Гуфье маркиз де Бонниве, которого герцогиня Беррийская взяла к себе на службу, «дабы иметь орудие, коим отрезают уши», во вторую дверь стучались и среди бела дня.

Одна из этих дверей открывалась во Двор улыбок, вторая — в Фонтанный двор, очертания которого уже были частично намечены домом финансиста Маре де Фонбона и павильоном Рео. При первой двери привратницей была славная старуха, бывшая певица Оперы; вторую охранял Лебреан, бывший конюх Месье. То были весьма неплохие места. Лебреан, кроме того, был еще и одним из смотрителей парка, и за поляной Дианы у него там имелась сторожка.

Именно голос Лебреана мы и слышали из темного коридора, когда горбун вошел с Фонтанного двора. Горбуна действительно ждали. Регент был один и весьма озабочен. Хотя празднество давно началось, он еще был в халате. Его красивые волосы были закручены в папильотки, и он еще не снял особые перчатки, которые носил, дабы сохранять белизну рук. Его мать в своих «Мемуарах» утверждает, что такое чрезмерное пристрастие к заботам о своей внешности унаследовано им от Месье. Месье и вправду до последних дней был кокетлив, пожалуй даже больше, чем женщины.

Регент уже миновал рубеж сорокапятилетия. Но ему можно было дать больше по причине крайней утомленности, набрасывавшей словно бы некий флер на его черты. И тем не менее он был красив: лицо обаятельно и благородно, почти по-женски ласковые глаза свидетельствовали о доброте, доходящей до слабости. Когда он не следил за собой, то слегка сутулился. Губам и особенно щекам его была присуща некоторая вялость, даже дряблость, являющаяся как бы наследственной чертой Орлеанского дома.

От принцессы Палатинской, своей матери, он унаследовал этакое германское добродушие и острый язык, однако лучшую часть она оставила себе. Если верить тому, что пишет эта незаурядная женщина в своих воспоминаниях, шедевре оригинальности и откровенности, она и не надеялась одарить его красотой, поскольку сама таковой не обладала.

На иных избранных натурах разврат почти не оставляет следов. Существуют стальные люди, но Филипп Орлеанский к ним не относился. И по его лицу, и по тому, как он держался, было явственно видно, до какой степени он изможден оргиями. Вполне можно было предсказать, что эта щедро расточаемая жизнь уже исчерпывает свои последние возможности и смерть в некотором смысле подстерегает ее на дне бутылки шампанского.

У дверей кабинета горбуна встретил единственный лакей, который и проводил его к регенту.

— Это вы писали мне из Испании? — осведомился Филипп Орлеанский, окинув взглядом посетителя.

— Нет, монсеньор, — почтительно ответствовал горбун.

— А из Брюсселя?

— И из Брюсселя не я.

— А из Парижа?

— Тоже нет.

Регент вновь взглянул на горбуна.

— Я удивился бы, если бы вы оказались Лагардером, — заметил он.

Горбун с улыбкой поклонился.

— Сударь, — мягко и внушительно промолвил регент, — я вовсе не имел в виду то, о чем вы подумали. Я никогда не видел этого Лагардера.

— Монсеньор, — все так же улыбаясь, ответил горбун, — его называли красавчиком Лагардером, когда он служил в легкой кавалерии вашего августейшего дяди. А я никогда не был ни красавчиком, ни конным гвардейцем.

Герцогу Орлеанскому не захотелось продолжать разговор на подобном уровне.

— Как вас зовут? — поинтересовался он.

— У себя дома — мэтр Луи, монсеньор. Вне дома люди вроде меня имеют не имя, а кличку, которую им дают.

— И где же вы живете? — осведомился регент.

— Очень далеко.

— Это надо понимать как отказ сообщить мне, где вы проживаете?

— Да, монсеньор.

Филипп Орлеанский поднял на горбуна суровый взгляд и негромко произнес:

— У меня есть полиция, сударь, и она считается толковой, так что я легко могу узнать…

— Поскольку ваше королевское высочество заговорили о возможности обратиться к ее услугам, — мгновенно прервал регента горбун, — я прекращаю упорствовать. Я живу во дворце принца Гонзаго.

— Во дворце Гонзаго? — удивился регент.

Горбун поклонился и сухо заметил:

— Проживание там обходится недешево.

Регент, судя по его виду, задумался.

— Впервые об этом Лагардере я услышал очень давно, — сообщил он. — Некогда он был ужасным задирой.

— С тех пор он постарался искупить свои безумства.

— Кем вы ему приходитесь?

— Никем.

— Почему он сам не пришел ко мне?

— Потому что я оказался под рукой.

— Если я захочу его увидеть, где мне его искать?

— На этот вопрос, монсеньор, я ответить не могу.

— И все-таки…

— У вас есть полиция, и она слывет толковой. Попробуйте.

— Это вызов, сударь?

— Нет, монсеньор, угроза. В течение часа Анри де Лагардер может находиться в пределах вашей досягаемости, но он никогда более не повторит этот шаг, который совершил ради того, чтобы иметь чистую совесть.

— Значит, он сделал этот шаг против собственного желания? — осведомился Филипп Орлеанский.

— Против желания, вы совершенно точно выразились, — подтвердил горбун.

— Почему же?

— Потому что ставка в этой игре, которую он может и не выиграть, — счастье всей его жизни.

— Что же его вынуждает играть?

— Клятва.

— И кому он ее дал?

— Человеку, который погиб.

— Как звали этого человека?

— Вы прекрасно это знаете, монсеньор. Его звали Филипп Лотарингский, герцог де Невер.

Регент склонил голову.

— Прошло уже двадцать лет, — тихо проговорил он, и голос его изменился, — а я ничего не забыл, ничего! Я любил беднягу Филиппа, и он любил меня. С тех пор как его убили, не знаю, довелось ли мне пожать по-настоящему дружескую руку.

Горбун пожирал его взглядом. Черты его отражали борьбу чувств. Он открыл было рот, намереваясь заговорить, но огромным усилием воли совладал с собой. Его лицо вновь стало непроницаемым.

Филипп Орлеанский поднял голову и заговорил, медленно произнося каждое слово:

— Я был в близком родстве с герцогом де Невером. Моя сестра вышла замуж за его кузена, герцога Лотарингского. Как правитель и как свойственник, я обязан оказывать покровительство его вдове, которая к тому же является женой одного из моих самых близких друзей. Если дочь Невера жива, я обещаю, что она станет самой богатой наследницей и выйдет за принца, если того пожелает. Что же касается убийцы бедняги Филиппа, то обо мне говорят, будто у меня одно-единственное достоинство — я легко забываю обиды, и это правда: мысль о мщении родится и умирает во мне в ту же самую минуту, но тем не менее, когда мне сообщили: «Филипп убит!» — я тоже дал клятву. Сейчас, когда я правлю государством, покарать убийцу будет не мщением, но правосудием.

Горбун молча поклонился. Филипп Орлеанский продолжил:

— Мне нужно еще