воспитание в Швейцарии, но это нисколько не высушило ее и, вернувшись недавно в Константинополь, она вела весьма независимый и необычный для города образ жизни, появляясь одна в отелях, много танцуя и сохраняя независимый вид. Она сама попросила Иву, с которым танцевала весь вечер, представить ей Ильязда, который ей показался не слишком глупым, и она немедленно заявила ему, что некоторые его качества (какие – все равно) заставляют ее уделить и ему место в своей свите, хотя свиты, в сущности, у нее никакой не было. Они ездили в Бебек, на острова, на Пресные Воды, словом, выполнили круг обязательных перийских развлечений11. Езабель то живала в пансионе, то переезжала в Палас, и хотя и было странно, что она не живет в семье и Ильязд ничего не знал о ее родных, могли ли ему прийти в голову подобные мещанские вопросы? Он не только был увлечен Езабель, но она была для него последней ступенью возврата в утерянный, казалось, навсегда светский круг.

Несмотря на то что весна в сущности только начиналась, в посольской стоянке за Бебеком начались состязания в поло, игра в мяч, теннис, и был дан бал на открытом воздухе. На опушке, у самой лужайки поло, был устроен обширный помост, натертый и посыпанный тальком, и оркестр моряков со стоявших в порту истребителей принялся за последние фокстроты и новомодный шимми. Езабель просила Ильязда заехать за ней в Пера-Палас, и они на белом “Фиате”, шофер12 которого, Александр, пожирал все зарабатываемые Ильяздом деньги, отправились во второй половине дня на этот бал.

Ильязд жил теперь вместе с Максом на Маяке13, в опрятном и удобном греческом домике, и провел целый час перед зеркалом, с особенным удовольствием повязывая бабочку, мастером которой он считался в свое время.

Езабель была из числа тех, довольно частых на Востоке девушек, родители которых, состоятельные, но весьма далекие от Европы, заражены были однако предрассудком, что настоящее благородство дается только европейским образованием, и посылают детей своих в Швейцарию, Англию и тому подобные места. И вот за границей, вдали от своей грязной родины, невежественных родных, доисторических родственников, прорастал цветок, который, усваивая всю так называемую внешнюю сторону европейской цивилизации (как будто у нее осталась, если и была когда-либо, какая-нибудь сторона внутренняя), научался прежде всего стыдиться и чуждаться своих родственников и мечтать о полнейшей европеизации своей страны. И вот, когда образование было закончено, цветок возвращался в свой ужасающий отчий дом, к родителям и родным, с которыми больше не о чем было говорить, отставший и никуда не причаливший, лишенный корней, скучающий, обреченный отныне на несчастное в глубине существование. Стоило посмотреть на Езабель, которая неизвестно откуда вставала и неизвестно куда заходила, которой нельзя было с точностью определить круга, которая была европейкой, и только, на эту луну, влачащуюся по стамбульскому небосводу, чтобы не подумать, что она была бы вероятно в тысячу раз счастливей, если бы провела детство и юность в своем ужасающем гетто, где проживали ее мать и отец и где она изредка появлялась, пробираясь тайком и проживая в отелях на другом берегу, не в силах представить себе жизнь без ванной и прочих удобств.

Она была на виду у всех, появлялась на военных судах, в отелях и посольствах, пока еще в поисках приключения, которое злые языки (впрочем, все языки обязательно злы) за ней пока отрицали, в поисках первого падения, которое все ждали с нетерпением и которое должно было предшествовать следующему, и так далее. Но так как подобные приключения совпадают в Константинополе с весенним или летним сезоном обязательно, когда Босфор покрывается легкой флотилией, когда в Летнем паласе14 начинаются симфонические концерты, когда посольства переезжают в летние резиденции, то у Езабель было впереди еще несколько месяцев, чтобы обжечь крылья. Демонстративное предпочтение, которое она оказывала Ильязду, и то, что он стал почти непременным ее спутником, какой-то несчастный русский клерк из американской конторы, показалось всем чрезвычайно странным, кроме самого Ильзда, разумеется, который был на верху блаженства.

Но сколь сия встреча походила мало на роман или хотя бы самое поверхностное увлечение! Это была скорее дружба, и притом с легким налетом скуки. Езабель, она точно искала общества Ильязда не потому, что он ей нравился, а потому, что она себе поставила задачу быть с ним близкой, а Ильязд, если бы он сам как следует15 разобрался в себе, ответил бы, что, по существу, сама красавица занимала его весьма мало и что его больше увлекала мишура, что его делало счастливым удовлетворенное самолюбие, гордость располагать обществом такой девушки, отшлифованной, притом и богатой, и вся толчея, которой это внезапное знакомство сопровождалось. Но о чем было задумываться? Благодаря покровительству Ивы его быстро повысили в чинах, Ива его поселил у себя и предоставил в его распоряжение хотя и “Форд”, но все-таки машину, а что еще больше нужно было молодому человеку? И поэтому жизнь сразу стала на рельсы, полная вальсов, прогулок, болтовни, стараний показаться блестящим, всей той обаятельной пустоты, которая была и будет всегда привлекательней тяжеловесной мудрости, осмысленной жизни, ума и прочих, быть может, весьма похвальных, но невыносимо скучных нравственностей и добродетелей.

Но одно из городских происшествий внезапно показало Ильязду, насколько непрочен этот новый, счастливый, солнечный, безмятежный порядок.

На старом мосту захватили шайку убийц. Военные власти обратили внимание, что некоторые солдаты, возвращавшиеся в казармы через этот, наполовину разобранный мост, до казарм так и не дошли. Устроили слежку и засаду. Убийцей оказался продавец бубликов, выкрикивавший: “Горячие бублики!” – после чего сообщники вылезали из-под моста и помогали прикончить жертву. Головы (их нашли немалое количество) прятались в полости одного из быков моста, а тела выбрасывались в 3«золотой > Рог, и так как течение Рога (одна из основных причин его чистоты, несмотря на весь ссыпаемый в него мусор и отбросы) все быстро уносит в море, то шайка могла долго оперировать, не вызывая тревоги, тем более, что пропажи могли быть отнесены за счет солдат и т<ому> подобное.

Арестованных пытали в английской тюрьме. К этому времени английская оккупационная полиция уже обзавелась усовершенствованным орудием американского изделия, железными латами, которые надевались и пригонялись к допрашиваемому. По латам пропускался ток, железо начинало жечь кожу, и если пытаемый упорствовал, то рисковал умереть от ожогов. Арестованные на мосту вопили из лат обуглившимися, выдали товарищей, но шайка оказалась такой многочисленной и замешанными в нее оказались такие видные лица, что англичане вынуждены были прибегнуть к самым широким обыскам