с салютом. Зато мы с Ольгой получили возможность гулять по кладбищам в любое время суток и года и наслаждались этим вовсю.

Однажды, кажется, на Николауса, мы позвали Сергея на вечер с бутылкой гевюрцтраминера. Их отдел переехал и разместился рядом с радиобашней на Кайзердамме. Ольгу хотели перевести туда же, но в неё вцепился тот самый лысый шмель-режиссёр драматической труппы и умолил остаться при них делопроизводительницей.

Вино оказалось душистым, закат — коротким, и вскоре мы зажгли вечерний свет. Ольга спросила гостя, подавал ли его брат о себе вести после того, как бежал в Америку.

«Нет, — отвечал Сергей, — но я и не очень интересовался». — «Почему? Вы в ссоре?» — «Не то чтобы в ссоре, но я часто думаю, что брат отобрал мою судьбу. Я охотно писал, обожал музыку, но мне не хватало уверенности, что меня ждёт блестящая судьба и я не проиграю. Зато всё это было у брата. Он изо всех сил старался не видеть во мне соперника, но…»

Сергей допил вино, я налил ему ещё, но он не обратил внимания. «В восемнадцатом отец остался в Петербурге, надеясь, что террор удастся предотвратить, а нас двоих отправил на поезде в Крым к графине Паниной, тоже кадетке. Владимир перепугался солдат, которые ломились в вагон, и запер дверь в купе. Те стучали, ругались, грозились стрелять, а мы сидели тихо как мыши. Кто-то из них залез на крышу и помочился в вентиляцию. Мне всё детство нравилось обезьянничать, и я уговорил Владимира открыть дверь — я бы изобразил больного. Нас хотели избить, но вовремя увидели моё красное тифозное лицо и отступили. Наутро поезд сделал остановку. Я умолял брата не выходить, но в нём иногда просыпалась жестокость, и он, прихватив трость, отправился „подышать“. Сквозь пыльное стекло я увидел, как он осматривает поля в персиковом свете неба. Поезд стоял долго, солдаты проснулись, я заперся и стал махать ему рукой — мол, поспеши. Но он отвернулся и отошёл в сторону. Состав тронулся, и Владимир уцепился за поручень, однако выронил трость, и та ускакала на шпалы. Как в ужасном сне, брат спрыгнул с отходящего со мной поезда и выжидал, когда проедут вагоны… Следующие минуты были самыми страшными в моей жизни. Я был беспомощен, не помнил адреса графини и выглядел как попугай в идиотских вызывающих гетрах. Владимир вернулся как ни в чём не бывало, пересказал с присущей ему ловкостью, как пролетарии вопреки логике классовой борьбы помогли дворянину влезть в последний вагон. Но я уже не любил его. Бегство нас разделило».

Последовало неловкое молчание, и затем сгустился другой разговор.

Ольга сказала: «Я тоже вспоминаю эвакуацию. Она пугала неизвестностью, но мне не казалось, что я теряю что-то важное. Наверное, это из-за моей чужести в подсоветской жизни. Я хоть и жила в Совдепии, а внутри была ничьей, когда мама с папой и брат умерли».

Сергей ответил: «Я очень вам сочувствую, но мне кажется, что это узаконенное состояние души сомневающейся — всечеловеческое. Да, мне легче устроиться на чужбине, чем полуграмотному человеку, не знакомому с обычаями, но я уверен, что рано или поздно все оставшиеся без родины люди чувствуют свою подвешенность. Это и открытая рана, и драгоценность».

Я сказал что-то вроде: «Вот я получил гражданство пять лет назад, но ещё помню, как пахнет бесприютность. Наверное, ещё страннее она ощущается, когда страна твоих предков оказывается не той, что казалось, и принимает тебя не как сына, а как нежданного родственника».

Ольга согласилась: «Да, в России тоже сломали старый мир на корню, и поэтому уже целые десятилетия люди как бы подвешены и привыкли к мгновенной изменчивости чего угодно. Им бы просто уцелеть…»

Сергей отставил стакан: «Некоторые люди точно так же чувствуют себя и здесь, и где угодно. Ведь я вам, Ольга, соврал. Двадцать лет назад мы, конечно, приехали в Германию, но после смерти отца я перебрался в Париж и встретил там человека, которого полюбил. Мы жили, не скрываясь. У его матери было поместье в восточном Тироле, и, пока Австрию не постиг аншлюс, мы жили там и всё было спокойно, а потом нас выдали. Думаю, кто-то из фермеров. Нас судили в Клагенфурте. Его как гражданина Рейха вышвырнули на ливийский фронт, и он служит где-то в песках до сих пор. Мы не можем даже писать друг другу. Я же как бесподданный сидел в тюрьме с ворами».

Возникла ещё одна пауза. У меня не нашлось подходящих слов, чтобы спросить у него о любви так, чтобы ненароком не обидеть, и я разлил оставшееся вино. Ольга погладила Сергея по плечу.

«Не знаю, — сказал я, вспомнив, как ненавидел новый мир, — у нас в степи старина была жива и естественна. Когда мы выходили в Рождество на холм и пели „Святую ночь“, казалось, вечность побеждает всё сиюминутное. Насколько эта вечность хрупкая, я понял уже потом, в Штутгарте. И там же я понял, почему мои соплеменники так хотят вернуть мир обедов на крахмальной скатерти с супницей и отцом во главе стола…»

«Да уж, — скривил рот Сергей, — но именно поэтому я больше не могу слушать умиротворённые проповеди. Все уютные звуки под сводами церквей сейчас фальшивы. Все освещённые верой лица покрыты оспой лжи. Они прячутся за дверями церкви, а снаружи их дети, братья, отцы убивают миллионы человек».

«Мы не то чтобы лучше», — сказала Ольга, разглядывая флаги, повешенные к празднику на соседнем доме. Сергей покрутил в руке стакан, но возражать не стал. Разговор съехал на какие-то винетовские сплетни, и мы быстро разошлись.

Лишь потом я сообразил, что упомянутый Сергеем старший брат — это автор романа «Лолита», который наша пресса недавно распяла за то, что он вышел в издательстве, печатавшем эротические книжки, а потом удосужилась прочитать и расхвалила за изысканность пера и критику американской жизни, которую-де многие идеализируют…

Выпал и стаял первый снег, когда на Целендорфском кладбище я набрёл на старые надгробия, ещё не перемолотые в крошку. Я привёл туда Ольгу, мы ползали среди ломких от инея листьев и собирали крохотные завитушки и уши мраморных ангелов. «Какое богатство, какое богатство», — шептала она.

Ольга нашла молитвенно сложенные детские ручки, видимо, отбитые у купидона. Дома она вывернула сумку наизнанку и высыпала на стол содержимое. Вперемешку с её вещицами оттуда выкатились все собранные богатства.

Утром я смахивал крошки после завтрака и отодвинул салфетницу. За ней лежал винетский пропуск, выпавший из сумки вместе с ангельскими ушами. Не задумываясь, я сунул его в карман и посчитал, что в любом случаю успеваю к часу к