вашим настроениям женщину — для представительства. Нет, вам выгодно держать власть при себе, а женщины — лишь прислуга, вместилище для будущих детей и нянька для наличествующих. Если вы хотите соответствовать целям солидаризма… Дослушайте меня, я прочитала ваши «зелёные журналы»! Я призываю вас пересмотреть идею представительства женщин. Вернее, взглянуть на неё под новым углом и признать важность вопроса, иначе мы будем вечно буксовать…

— В том-то и дело, что этот ваш вопрос пошл и не важен. Мы уважаем всех людей, и женщин тоже, но данное Богом предназначение не оспариваем. Нам всем следует думать о вечности, и о возрождении русского величия — пусть и в обновлённом виде, — и о том, чтобы хранить традиции. Большевики размахивали перед женщинами и мужчинами вашими идеями о равноправии — так что это красные идеи, и здесь, у нас, они непозволительны!

Меня тошнило ещё больше — от всего, включая запах прелой ржавчины. К тому же у соседки болели дети, и надо было скорее забирать Лёву. Я хотела встать и уйти, но Рост остановил меня.

«Понимаете, — сказал он собранию, — если мы считаем себя христианскими демократами, то, к сожалению, должен сообщить, что мы провалили и христианский экзамен, и демократический. Главенство мужа и преимущество национальных интересов над словом Божьим — этого нет ни у кого из евангелистов, даже в Посланиях. Нет таких заповедей. Напротив, Христос утвердил наше равенство пред Богом и право каждого войти в царствие небесное. И если пред Господом мы равны, то почему не стремимся преодолевать здешнюю, земную несправедливость? Если мы не заботимся о том, чтобы в управлении лагерем и Союзом женщины участвовали наравне с мужчинами, то мы отрицаем саму суть справедливого представительства воли разных людей — демократии… Наши действия выглядят ещё глупее, потому что Российская империя идейно развивалась едва ли не быстрее европейских. Наставница моей матери, Мария Константиновна Цебрикова, высказала почти то же, что я сейчас говорю, в своей статье к трактату Милля о порабощении женщин. И не просто высказала, а тут же организовала публичные женские курсы! Статья эта и курсы прогремели семьдесят лет назад. А мы? Завязли? Не пора ли снять очки, пусть и выгодные для нас?.. Да, я знаю, что вы сейчас думаете: я заразился идеями жены или вовсе нахожусь под её управлением. Думайте так, но всякие честные глаза видят, что солидаризм рискует застрять в старом мире. И мы будем бесконечно обманывать себя, пока не начнём с малого — с признания, как чудовищно тяжёл и изнурителен незаметный труд женщин, если они не делят его поровну с нами. Мы обязаны исправить эту несправедливость, и это обеспечит солидаризму не только сторонников, но и сторонниц. Я требую, что мы задумались об этом!»

Совершенно зачарованная, я слушала Роста и старалась сдерживаться, чтобы не расплакаться перед их лицемерным собранием. Нет, конечно, не было никаких иллюзий, что они со своими пиджаками, усами, шляпами, табаком и дележом казны прислушаются ко мне. Они прислушались к Росту и не стали его линчевать, поскольку он господин мужчина, один из них…

Впрочем, плакать мне хотелось несколько о другом — о своей победе над непробиваемой стеной, каковой казался Рост, победе над его тяжким непониманием. Взаимное наше отдаление пропало, казалось даже забавным, как он скрывал от меня, что его мать училась у равноправки…

Собрание провалилось. С ходу возражать на обвинения Роста солидаристы поостереглись. Его слишком ценили за его скаутскую дружину, спасавшую детей от безделья, а родителей — от необходимости возиться с ними во внешкольные часы.

Наконец кто-то, кажется, сам Байдалаков, произнёс: «Руководство совета должно обсудить наказание провинившихся, но в любом случае никто не может манипулировать советом, и это правило мы не изменим никогда». Никакое руководство, конечно, ничего не обсуждало. Решили обойтись выговором и создать женский совет лагеря.

Но слухи о торгующих телом всё равно просочились. При девочках все молчали, но однажды кто-то из учителей — кажется, историк Левицкий — не сдержался и обронил какую-то назидательную формулировку, из которой можно было заключить, что он знает. Варя расшифровала намёк и понеслась топиться.

И тут оказалось, что все наши разные дети, все — и религиозные, и подсоветские, которые, посадив кляксу, ожидали удара линейкой, — все-все впитали правила, болтающиеся на кривом гвоздике. Они догнали Варю, вынули её из заводи, они обнимали её и убеждали, что никто не имеет права её ни в чём обвинять.

Вечером я свалилась на кровать и зашептала: «Нэночка, Нэночка, посмотри, посмотри! У тебя всё получилось, ты была во всём права! Они — другие!» Лёва заворочался, похлопал недоумёнными ресницами и опять уснул.

Ночью же мы с Ростом бросились друг к другу так, как не бросались раньше, и уже не старались быть тише и не зажимали друг другу рот ладонями. Даже в псковской квартире с толстыми перекрытиями мы пугались и не хотели быть услышанными в постели, а в ту ночь всё куда-то пропало и мы перестали стыдиться, несмотря на фанерные стены между нами и соседями.

Ближе к утру с очертаниями вещей появились и слова. «Как же они любят повелевать, — бормотала я, — как расселись, как смотрели, на что намекали… Помнишь, отец Александр проповедовал о блаженстве нищих, которого никогда не достичь богатым? Но видно же, что нищета и теснота, когда не хватает еды, лекарств, чего угодно, — всё это только ухудшает человека. Никаких прозрений он не достигает, а только ожесточается. Желания его сжимаются до корки хлеба. Каждый воюет за свой закуток, обнесённый фанерой. Но солидаризм — это ведь тоже фанера…»

На секунду я остановилась, испугавшись его гнева, но он согласился. «Я вижу, — шепнул он, — я тоже сидел и не понимал. В отдельности я знаю каждого, и они достойные люди, они многих спасли, как Болдырев, но, будучи толпою в одной комнате, они просто защищали свою страстишку править хоть чем-нибудь. Отвратительно, что они используют нашу веру как дубину, как фарисейское законничество… Вы с Нэной мечтательницы, но это не пустые мечты, а очень умные и нужные. Когда мир обновляется после столь чудовищной беды, надо использовать момент и утверждать новые, истинно сострадательные правила…»

Так мы перешёптывались до утра, слушали ветер за окном барака и шаги соседей, и не заметили, как наступила осень безумия нашего.

Кассета 3, сторона B

…Я нёс себя осторожно. Сначала вдоль кладбищ — ораниенбургского и гугенотского с полукруглыми крестами. Затем остановился, обхватил бедро и помог ноге шагнуть на тротуар. Отдыхать приходилось каждый квартал.

К осени ходить стало