и камнетёсы оживились. Дочь Они играла свадьбу, Сергей исполнял роль застенчивого шафера, казаки пели многую лету, и мы с Ольгой тоже поздравляли молодых. На несколько недель бомбардировки затихли.

«Я отвыкла от праздников, — шепнула Ольга, — лет двадцать не праздновала дни рождения». Скоро ей исполнялось сорок два, и я предложил позвать к нам Сергея с Оней и заодно Вилли с женой. «О-о-ох, — выпустила Ольга дым в потолок, — решил спрыснуть меня живой водой?»

У нас, впрочем, вышло мужское собрание. Жена Вилли сказалась простуженной, а Сергей сообщил, что Оня занята переездом на новую квартиру. Сам он побывал в Праге у ещё одной своей двоюродной сестры и вернулся возбуждённым. Та работала в библиотеке Карлова университета и нашла ему место преподавателя английского. Прагу не бомбили, поэтому Сергей был готов бросить к чертям и «Винету», и ненавистный город, отзывавшийся в нём диареей.

Мостовые ещё не остыли от пожаров, и воздух пах фосфором. Я представил гостей друг другу. Сергей упомянул, что переезжает. Вилли спросил его, где он столь великолепно выучил английский, что его приглашают преподавать в университет.

«О, — порозовел Сергей, — я учился в Кембридже, и, должен свидетельствовать, английское образование превосходнейшее, лучшее в Европе, и оно определило мою жизнь».

Отозвав Вилли в сторону, я спросил, не пришёл ли ответ на мой запрос в Одессу о родственниках. Вилли опечалился: «Нет. Представь, какие пожары пылали, когда отступали красные. Наверняка чекисты сжигали всё. Впрочем, если ничего не ответили, значит, ещё ищут».

Вилли понизил голос: в абвере вычисляют шпионов, и он, конечно, на хорошем счету, но как переселенец с советской территории всё равно под подозрением. Я тревожно нахмурил брови, но он хлопнул меня по плечу — тебе-то что, в управлении кладбищ врагов нет, там все уже давно умерли.

Каждый гость произнёс маленькую речь в честь Ольги, и глаза её увлажнились. Все смеялись, залихватски кричали «штос» и даже немного танцевали. Когда гости разошлись, Ольга приговаривала: «Праздник удался, праздник удался».

Сергей задержался и, краснея, спросил у нас денег — про запас, на переезд в Прагу. Он обещал выслать их тут же, если всё хлопоты разрешатся так, как он предполагает. Мы попросили его зайти послезавтра, когда в «Винете» платили жалованье…

События накрывают нас как камнепад. Мы привыкаем к неустойчивости всего сущего, но если даже ждём плохие новости, то только не о ближних своих. Невозможно принять, что ещё вчера человек физически сидел на вот этом стуле, закинув ногу на ногу, — и вдруг вспышка, мгновение, и его нет.

Сергей не пришёл за деньгами. На следующей неделе тоже, и вскоре в квартиру постучалась бледная Оня: племянник пропал. В конторе у радиобашни пожали плечами, мол, мы сами ищем, а в полицию начальник сообщать пока не хочет. Мы рассказали Оне насчёт денег, и она схватилась за виски.

Ольга сказала: что-то нехорошее, ты можешь навести справки в полиции, но не через бюро, а через Вилли?

Вилли сразу же замахал руками: сначала обедать! Мы спустились по лестнице, и всю дорогу до ресторана он болтал без умолку. Наконец успокоившись, Вилли склонился ко мне: «На твоём месте я бы не беспокоился о Сергее». Я не поверил, присмотрелся к нему и внезапно понял.

«Когда нас бомбят и сам знаешь, сколько у нас трупов, так нагло восхищаться Британией… К тому же он учился у англичан, и, кто знает, вдруг они его завербовали? К тому же его дружок… Откуда он? Забыл…» Вилли будто поднёс к моему лицу бильярдный шар и разжал ладонь. «Австриец», — машинально сказал я и увидел, как радость, что он оговорил настоящего, а не случайного виновного, расцветает на лице Вилли. «Во-от, — протянул он, — ты знал о гомосексуалисте и не уведомил крипо. Кто же так поступает… Но я молчу. Молчу! Мы же друзья».

Ольга рыдала несколько ночей подряд и хотела убить его, примериваясь то к ножу, то к крысиному яду. Затем носила передачи в тюрьму на Александрплатц. Оттуда Сергея увезли в пересыльный лагерь, и больше мы о нём ничего узнать не смогли.

Оня хлопотала через своего зятя и Министерство пропаганды, но и с той стороны ничего узнать не удалось.

Я тоже хотел отомстить, но гильотина преследования зависла надо мной самим. Пришлось кое-как смириться и уничтожить Вилли хотя бы в своём сознании. Он звонил несколько раз соседям, вызывал меня к трубке и намекал, что мне было бы неплохо узнать кое-какие слухи из «Винеты», но я молча клал трубку, и в конце концов звонки прекратились.

Часть VII

Леонид Ира смотрит на яблони

Вера Ельчанинова ошибается

Ханс Бейтельсбахер спускается в расселину

Показания господина Иры

8 ноября, Лондон

Мы же говорили о письме, да? Конечно, я едва не потерял сознание, узнав её почерк, — в первый раз. А во второй раз — от того, как этот почерк изменился. С ним что-то случилось: наклон, нажим — он не тёк правильно и наклонно, как раньше, а выпрямился, и эта его новая выправка была не военной, а какой-то иной, и я не сразу понял, что изменилось.

Само же послание было довольно длинным. Со слов Теи, бюро пропаганды федерации анархистов отправилось работать на земле, то есть агитировать крестьян и мелких буржуа, которые неохотно шли на передачу земли и фабричек в собственность коммун. Правда, быстро выяснилось, что пропагандируемые совершенно не верят в победу республики.

Тея рассказывала абсолютно нелепые анекдоты. Например, вместе с войной настоящей агитаторы Республики вели войну символическую. Они догадались напечатать в газете «Солидарность рабочих» манифест о том, что шляпы есть причуды буржуазии. Смысл был в том, чтобы рабочие перестали носить шляпы и чтобы это служило знаком, кто есть кто, вроде опознавательной повязки на рукаве. Но не тут-то было: редактора завалили гневными письмами: читатели не намеревались терпеть утерю шляп и сообщали, что подвергать себя солнечному удару считают безмерно глупым действием.

Тея писала, что довольно быстро националисты захватили Таррагону и повели наступление на Барселону. Глядя на то, как городок за городком переходят к ним в руки, анархисты с рю де Репо поняли, что война проиграна, и, когда дивизии Арондо двинулись к самой Барселоне, часть пропагандистов уехала обратно в Париж. Другая часть, к которой примкнула Тея, решила всё-таки обождать.

Почерк Теи теперь был неровен, и буквы прыгали, проваливаясь ниже линеечек, словно под лёд.

Националисты взяли Барселону, и она ещё с двумя товарищами попала в тюрьму, контуженная близким взрывом гранаты на улице. Пока разбирались, кто есть кто и в чём была чья роль, минул год.