как я служу в Лебаке, я не могу. Если правительство желает, чтобы ему служили по- другому, тогда я, как честный человек, должен просить об отставке. Тогда я в возрасте тридцати шести лет должен буду вступить на новый жизненный путь; тогда я должен буду, после семнадцатилетней трудной, утомительной службы (принеся свои лучшие силы в жертву тому, что я считал своим долгом), снова обратиться к обществу за куском хлеба для жены и ребенка в обмен за свои мысли и даже, быть может, в обмен на труд с тачкой и лопатой, если сила моих рук будет оценена выше, нежели сила моей души.

Но я не могу и не хочу верить, что ваше мнение разделяется его высокопревосходительством генерал-губернатором, и я обязан поэтому, прежде чем обратиться к тем горьким для меня крайним мерам, о которых только что писал в предыдущем абзаце, почтительно просить вас сделать представление правительству о том, чтобы оно:

либо приказало резиденту Бантама одобрить действия ассистент-резидента Лебака, о которых идет речь в его письмах от 24 и 25 с. м. за №№ 88 и 91;

либо привлекло упомянутого ассистент-резидента к ответственности по пунктам, имеющим быть сформулированными резидентом Бантама.

В заключение имею честь с благодарностью заверить вас, что если бы что-нибудь могло отклонить меня от зрело продуманных и спокойно, но настойчиво преследуемых мною принципов в этом вопросе, то это поистине могла бы быть только та любезность и тактичность, с которой вы оспаривали мои принципы во время нашего совещания, имевшего место третьего дня.

Ассистент-резидент Лебака

Макс Хавелаар».

Независимо от того, насколько обоснованны были подозрения вдовы Слотеринга относительно причины, сделавшей ее детей сиротами, легко понять уже на основании одного того, что может быть доказано, а именно: тесной связи, существующей между исполнением долга и ядом, хотя бы эта связь существовала лишь в общественном мнении, — легко понять, что после отъезда резидента Макс и Тина переживали тревожные дни. Я думаю, мне незачем описывать мучения матери, которая каждый раз, когда она дает своему ребенку пищу, терзается страхом — нет ли в ней яда? А этот вымоленный у бога ребенок, маленький Макс!.. Лишь через семь лет после свадьбы своих родителей появился он на свет, будто знал, хитрец, что не стоит слишком торопиться, чтобы оказаться сыном таких несчастливых родителей!

Двадцать девять долгих дней пришлось Хавелаару ждать, пока генерал-губернатор ему сообщил... но мы забегаем вперед.

Вскоре после напрасных попыток резидента побудить Хавелаара к отказу от его писем или к выдаче тех бедных людей, которые доверились его благородству, как-то к Хавелаару зашел Фербрюгге. Бедняга был бледен как смерть и с трудом мог говорить.

— Я был у регента, — сказал он. — Это подло... но только не выдавайте меня!

— В чем дело? Чего не выдавать?

— Можете вы мне дать слово, что не используете того, что я вам сейчас скажу?

— Опять малодушие? — сказал Хавелаар. — Впрочем... все равно! Даю слово.

И тогда Фербрюгге рассказал ему то, что читателю уже известно, а именно, что резидент спросил адипатти, не имеет ли он жалоб против Хавелаара, и что вместе с тем он неожиданно предложил и дал ему денег. Фербрюгге узнал это от самого регента, который спросил его, какие причины могли быть для этого у резидента.

Хавелаар был возмущен, но... он дал слово.

На следующий день Фербрюгге снова явился и сказал, что Дюклари убедил его в том, что неблагородно оставлять без всякой поддержки Хавелаара, борющегося с такими противниками, — Фербрюгге пришел, чтобы освободить его от данного слова.

— Отлично! — воскликнул Хавелаар. — Напишите это.

Фербрюгге написал. И это его показание лежит передо мной!

Читатель уже давно понял, почему я так легко отказался от всех притязаний на правдивость истории о Саидже.

Поразительно, как запуганный Фербрюгге, еще до упреков Дюклари, положился на слово Хавелаара в деле, которое так располагало к нарушению слова!

Еще одно замечание. Со времени рассказанных мною событий прошли годы. Хавелаар за эти годы много страдал, видел страдания своей семьи — об этом свидетельствуют лежащие передо мной рукописи, — и все же он, по-видимому, чего-то ждал... Вот копия записи, сделанная его рукой:

«Я прочел в газетах, что господин Слеймерииг получил орден Нидерландского льва. Он теперь назначен резидентом Джокьякарты. Я мог бы теперь вернуться к лебакскому делу без опасности для Фербрюгге».

Глава двадцатая

Был вечер. Тина сидела во внутренней галерее и читала, а Хавелаар рисовал образчик для вышивания. Маленький Макс складывал картинки и головоломки и очень огорчался из-за того, что не мог найти «красного лифа мефроу».

— Посмотри, Тина, хорошо ли я сделал, — спросил Хавелаар, — посмотри, пальма вышла немножко больше... Как раз получается the line of beauty Xoгарта[159], не правда ли?

— Да, Макс, но листья расположены слишком близко друг к другу.

— Вот как! А как же на других образцах? Макс, покажи твои штанишки... Разве на них не такие листья? Ах, Тина, я еще помню, где ты их вышивала.

— А я не помню, где же?

— В Гааге, когда Макс заболел и мы так испугались, когда доктор сказал, что у него особенная форма головы и что нужно заботиться о том, чтобы не было прилива крови к мозгу. Как раз в те дни ты и вышивала этот узор.

Тина встала и поцеловала ребенка.

— Я нашел ее живот, я нашел ее живот! — вскричал радостный Макс, и красная дама была сложена.

— Кто слышит удары тонтонга?[160] — спросила мать.

— Я, — сказал маленький Макс.

— И что это значит?

— Надо идти спать! Но я еще не ел!

— Сначала поешь, это само собою разумеется.

Тина подала ему скромный ужин, который достала, по-видимому, из хорошо запертого шкафа, так как слышно было, как щелкнуло несколько замков.

— Чем ты