— О, будь спокоен, Макс: это печень из жестянки, которую мы получили из Батавии, и сахар я тоже все время держала под замком.

Хавелаар вернулся к той теме, на которой оборвался разговор.

— А знаешь, — сказал он, — мы ведь все еще не оплатили счета этого доктора... Ах, как неприятно!

— Милый Макс, мы живем здесь так экономно, что скоро расплатимся со всеми долгами. Кроме того, тебя, наверно, назначат резидентом, и тогда все очень быстро уладится.

— Мысль об этом меня как раз и беспокоит, — сказал Хавелаар, — мне так не хочется покидать Лебак. Я тебе объясню, в чем дело. Ты не находишь, что после болезни Макса мы полюбили его еще сильнее? Так вот, я буду и этот бедный Лебак любить сильнее после того, как он оправится от рака, так долго истощавшего его. Мысль о повышении в должности пугает меня. Без меня им будет трудно обойтись, Тина! Но все же, когда я снова вспоминаю о наших долгах...

— Все будет хорошо. Если тебе даже придется уехать отсюда, ты сможешь помочь Лебаку впоследствии, когда будешь генерал-губернатором.

При этих словах в рисунках Хавелаара появились какие-то неожиданные линии: цветок дышал гневом, листья сделались угловатыми, острыми, кусали друг друга...

Тина поняла, что сказала что-то неуместное.

— Милый Макс... — начала она ласково.

— Проклятие!.. Неужели ты хочешь, чтобы эти несчастные продолжали голодать?.. Могла бы ты питаться одним песком?..

— Милый Макс!..

Но он вскочил, он больше не рисовал в тот вечер. Хавелаар в гневе ходил взад и вперед по внутренней галерее и наконец сказал тоном, который постороннему человеку показался бы грубым и неприятным, но совершенно иначе был понят Тиной:

— Будь проклята косность, позорная косность! Вот уже месяц я сижу и жду справедливости, а пока что несчастный народ продолжает страдать. Регент, видимо, рассчитывает на то, что никто не посмеет ему противиться! Посмотри...

Он прошел к себе в канцелярию и вернулся с письмом в руке. Это письмо лежит передо мною, читатель!

— Посмотри, в этом письме он осмеливается обсуждать со мною ту работу, которую он хочет поручить незаконно согнанным им туземцам! Его бесстыдство переходит всякие пределы. А знаешь ли ты, кто эти люди? Женщины с малыми детьми, даже с грудными, беременные женщины, пригнанные из Паранг-Куджанга, чтобы работать на него, — мужчин там больше нет! Им нечего есть, они спят на дороге и едят песок... Ты можешь есть песок? Могут ли они есть песок в ожидании, пока я стану генерал-губернатором?.. Проклятие!

Тина прекрасно понимала, на кого Макс сердится.

— И ответственность за все это, — продолжал Хавелаар, — лежит на моей совести! Если в этот момент некоторые из тех несчастных созданий бродят где-то поблизости и видят свет в наших окнах, они говорят: «Здесь живет тот жалкий человек, который собирался нас защищать; он спокойно сидит с женой и ребенком и рисует узоры для вышиванья, а мы лежим, как бродячие собаки, здесь, на дороге, и умираем от голода с нашими детьми!» Да, я слышу, я прекрасно слышу, как они призывают месть на мою голову!.. Макс, иди сюда!

И он поцеловал своего мальчика со страстностью, которая испугала ребенка.

— Дитя мое, если тебе будут рассказывать, что я был жалким человеком, который не имел сил бороться за справедливость, что много матерей умерло по моей вине; если тебе скажут, что невыполнение долга твоим отцом лишило благословения твою голову... О Макс, о Макс, засвидетельствуй тогда, сколько я выстрадал!

И он разрыдался. Тина бросилась его целовать. Затем она отнесла маленького Макса в постель, а когда вернулась, застала у Хавелаара Фербрюгге и Дюклари, — они только что вошли. Разговор шел об ожидаемом решении правительства.

— Я прекрасно понимаю, что резидент находится в затруднительном положении, — сказал Дюклари. — Он не может советовать правительству согласиться на ваше предложение, ибо тогда слишком многое вышло бы наружу. Я служил в этих краях еще младшим офицером и знаю многое такое, о чем туземец не осмелится рассказать чиновнику. Если же теперь, после публичного расследования, все это обнаружится, то генерал- губернатор привлечет резидента к ответственности и потребует объяснения: как случилось, что он за два года не заметил того, что сразу же бросилось в глаза вам? Поэтому естественно, что он ставит препятствия такому расследованию.

— Я это понял, — ответил Хавелаар. — Мое внимание привлекла его попытка выудить у адипатти какую-нибудь жалобу на меня, что, по-видимому, означает, что он хочет свалить вину с больной головы на здоровую, то есть, например, обвинить меня в том... Не знаю в чем, но это не так-то легко, ибо я посылал копии моих писем прямо в Бёйтензорг. В одном из этих писем есть просьба привлечь меня к ответственности, если будут данные о каких-либо нарушениях с моей стороны. Если резидент выступит против меня, то самая элементарная справедливость потребует, чтобы меня выслушали, прежде чем что-либо против меня предпринимать, а так как я ничего преступного не совершил...

— А вот и почта! — воскликнул Фербрюгге.

Да, это была почта! Почта, доставившая следующее письмо от генерал-губернатора Нидерландской Индии бывшему ассистент-резиденту Лебака Хавелаару:

«№ 54. Бёйтензорг, 23 марта 1856.

Кабинет генерал-губернатора.

Ваш образ действий при обнаружении действительных или предполагаемых злоупотреблений туземных главарей в округе Лебака и позиция, занятая вами по отношению к вашему начальнику, резиденту Бантама, вызвали в высокой степени мое неудовольствие.

В ваших действиях я не усматриваю надлежащей обдуманности, такта и осторожности, столь необходимых для чиновника, на которого возложено укрепление нашей власти во внутренних областях Явы, равно как и соблюдение субординации в отношении вашего непосредственного начальства.

Уже через несколько дней после вашего вступления в должность вы нашли нужным, без предварительных переговоров с резидентом, подвергнуть деятельность главы туземной власти в Лебаке неуместному расследованию.

В этом расследовании вы нашли для себя повод, не подкрепляя ваших обвинений против названного главаря ни фактами, ни, еще менее, доказательствами, сделать ряд представлений, имевших целью подвергнуть туземного чиновника такого ранга,