под балахонами, ограничивала, наказывала, потому что не знала, как быть с этой штукой, как простить ее – эту загадочную женскую сущность.

«В жопу», – ругаюсь я. Светофор загорается зеленым, я давлю на газ, рискуя впечататься в «ситроен» передо мной. Потому что Беа была права – не во всем, конечно, но насчет сисек – да. Эта фотография вышла такой восхитительной, что стала бессмертной.

Минут десять мы, потеряв дар речи, восхищенно взирали на нее на экране компьютера. Я даже спросила – может, нам следует захоронить ее в запароленной папке, зашифровать от всех? Или напечатать, спрятать в сейф и забыть код?

– Ты больная, – ответила Беа. – Мы ее опубликуем, вот что мы сделаем. Заставим приносить плоды.

Потом мы смеялись над каждым новым средневековым оскорблением, появлявшимся под этой фотографией, и, держась за руки по эту сторону экрана, ощущали себя самыми сильными на свете. Потому что посторонние выворачивались наизнанку, охаивая грудь Беа, а счетчик посещений сходил с ума, накручиваясь со сверхзвуковой скоростью; весь интернет стекался к нам, Беа становилась Беатриче, и я тоже менялась.

С того дня я начала выбирать штаны по размеру и футболки не совсем под горло. Заставляла себя не тащиться обреченно за своим телом, а относиться к нему объективно: не главный, но и не второстепенный аспект моей личности.

Я вижу белые лучи прожекторов, расчертившие тьму над крышами; я на месте. Не трачу время и паркуюсь как мне удобно: там, где нельзя. Закрыв дверцу, бегу без зонта по мокрому асфальту, размышляя: сколько изображений в интернете вспыхивают и сгорают, не оставив даже пепла? Сколько иллюзий растворяется, превращаясь из ничего в ничто? А это фото топлес осталось и до сих пор вылезает одним из первых, когда набираешь фамилию Россетти в поисковиках. Три миллиона пятьсот тысяч просмотров – и вот этот снимок, с пожелтевшими от дыма занавесками, омерзительным полом, ржавой плитой. Я даже почти улыбаюсь от гордости, потому что сделала его я, а не какой-нибудь Альфред Эйзенштадт.

Вообще-то Беа пыталась уничтожить изображение вместе с блогом, когда стала известной. Но оно – вот загадки Всемирной паутины! – не хотело исчезать. Его перепечатали тысячи изданий, и о нем до сих пор говорят. Думаю, это максимально откровенное из всего, что есть: Россетти не из тех, кто оголяется. Но есть и другая причина: этот черно-белый снимок настолько реальный! На заднем плане угадывается не привычный номер люкс, а трогательно скромное жилище. И видна настоящая Беатриче – ослепительная, как солнце, но еще не упрощенная, не схематичная, не застывшая в маске. Это она, ее непокорная бунтарская часть. Это моя подруга – грустная, сердитая, молочно-восковая, в сережках с барахолки, в подержанной одежде.

Пока еще живая.

* * *

Я подхожу. Волосы мокрые. Президент клуба топчется у входа; он как будто ждал меня, потому что при моем приближении говорит:

– Синьора, мне нужно с вами поговорить.

Я не хочу. Не сегодня. Увиливаю:

– Хорошо, только в следующий раз, извините. У меня срочный звонок.

Дождь усилился, поле превратилось в болото, но игра продолжается. Я предвижу крупную стирку и вероятные бронхиты на Рождество. Подхожу к трибунам, выбираю место, где рядом никого, подальше от активных болельщиков. Никто со мной не здоровается – я привыкла. Я до сих пор не знаю, как сделать так, чтобы меня принимали, и до сих пор боюсь – в основном других родителей. С другой стороны, я и футболом не интересуюсь; никогда не понимала, что значит «вне игры».

Нахожу взглядом Валентино. Он, стоя посреди поля, тоже высматривает меня. Всегда помнит, когда моя очередь забирать их, а когда Розанны – мамы Микеле. Мы приветствуем друг друга привычной быстрой улыбкой. Никакой слащавости, излияний, боже упаси.

Я знаю, что он думает: «Мама не понимает, как я хорош в футболе». Так и есть: мне гораздо важнее, чтобы он хорошо учился, чтобы привыкал думать своей головой. Если ему потом суждено попасть в Серию А, я с этим смирюсь. Но надеюсь, этого не случится.

Я укрываюсь под навесом и начинаю «Лживую взрослую жизнь» Элены Ферранте. Только здесь и можно спокойно почитать то, что мне нравится. Хотя иногда я поднимаю голову и смотрю на него. Для него это важно; возможно, он бы предпочел видеть отца, чтоб тот давал ему советы, подначивал, подбодрял. Но есть только я.

Я безмолвно говорю ему: «Все могло быть гораздо хуже. Когда тебя вместо матери воспитывает женщина вроде твоей бабушки, мало тебе не покажется, уж поверь». Валентино, обведя противника, бьет в сторону ворот, но мимо. Глядит на меня, разводит руками; он спокоен. Наверное, единственное, чему я его научила, – это проигрывать. Тренер, Джино, без конца повторяет мне, что такой талант необходимо пестовать. Похоже, и президент клуба начнет втирать мне про перспективное будущее, которому я не способствую. Я каждый раз возражаю, что три тренировки и одна игра в неделю – и так уже слишком; что я работающая мать и мне, как и другим мамашам, приходится крутиться, особенно зимой, чтобы его забрать; нельзя же допустить, чтобы он ездил один общественным транспортом в полдевятого-девять вечера. А может, мы слишком опекаем своих детей? Двенадцать лет – это мало или много? Он маленький ребенок или подросток?

«У него что, ни бабушек, ни дедушек нет, у этого парня? Еще каких-то родственников?» – спросил меня однажды Джино, и я рассердилась: «У него есть я, и придется вам этим довольствоваться».

До конца остается десять минут. Я ставлю на паузу свою жизнь и отправляюсь в Неаполь вместе с Ферранте. Переступаю порог текста и растворяюсь там, где все, даже боль, имеет смысл. И в то же время думаю: кроме Розанны и еще парочки матерей, нас никто не зовет на дни рождения. Хотя Вале такой общительный. Вероятно, я повторяю ошибки своей матери. Вероятно, теперь я мама, которую все остальные избегают.

Тренировка закончилась. Я еще немного сижу и читаю. Он уже достаточно взрослый, чтобы самостоятельно сходить в душ, одеться, собрать сумку. Когда он подходит вместе с Микеле, благоухая шампунем, с непросохшими волосами, мне очень хочется обнять его, сказать, что если он не вытрет их как следует, то заработает отит. Но я сдерживаюсь. У него уже не тот возраст, чтобы позволять обнимать себя, тем более перед другом.

Мы садимся в машину, везем Микеле домой. Ребята тут же включают Сферу и принимаются тараторить о чем-то между собой. Когда потом они прощаются, то сцепляются руками, бьют друг друга кулаком в грудь, в общем, это целый ритуал, который я не понимаю: