Мы остаемся вдвоем. Валентино спрашивает, что на ужин.

– Опс, – отвечаю я. В холодильнике пусто; я так увлеченно писала, что забыла купить продуктов. – Пицца?

Вале ликует. Прямо как мы с Никколо, когда нам приходилось есть картошку фри. Потом он становится задумчивым, выводит подушечкой пальца на запотевшем стекле неведомые мне иероглифы.

– Ма, – говорит он, набравшись смелости, – почему я не могу поехать с тобой в Биеллу на Рождество?

– Потому что так решено. Мы будем вместе на Новый год.

– Скукота! – фыркает он и делает следующую попытку: – Новый год я хотел с друзьями, ты же знаешь.

Конечно, знаю: он только об этом и говорит весь последний месяц.

– Когда ты подрастешь.

– Я уже подрос!

Я глушу двигатель, выключаю магнитолу, вынимаю ключ из зажигания. Смотрю на него в желтом свете салонной лампочки и, кажется, впервые осознаю: он вырос. Конечно, еще недостаточно для того, чтобы одному провести в Болонье три-четыре дня, но черты его лица уже изменились, детскость ушла. И он выше меня сантиметров на десять.

– В следующем году, – обещаю я, позволяя себя ненавидеть.

На улице потоп, мы быстро выходим и перебегаем дорогу. Заходим в пиццерию на виа Фондацца. Делаем заказ. Ждем. Я смотрю сквозь стекло на город во власти муссона, Вале отходит и, прислонившись к табурету, достает мобильник.

Мне удалось дотянуть запрет на мобильник до прошлой весны; потом я пыталась убедить его не пользоваться социальными сетями, но именно их он и жаждал. Я наблюдаю, как он соскальзывает в экран. Хочется удержать его. Он ныряет, уплывает, и я с тревогой на сердце невольно спрашиваю себя: а вдруг даже мой сын посещает страницу Беатриче?

24

Погребальная мода

Уже час, и я не могу заснуть. Приближение Рождества портит мне настроение, и писать я больше не хочу. Одна только мысль о том, чтобы описать первый год в университете, самый жуткий из всех, и раннее утро, когда я обессиленно рухнула на тротуар на виа Каноника, обдирая коленки, парализует меня. Никогда я не смогу закончить эту историю.

Потому что она моя.

Я плюхаюсь на диван, хватаю пульт и начинаю прыгать с канала на канал, чтобы как-то отвлечься. Натыкаюсь на передачу о пирамидах, которая кажется мне довольно-таки усыпляющей, и потому я оставляю ее и приглушаю громкость, чтобы не будить Валентино. Он спит как младенец в комнате, еще год назад увешанной динозаврами, – а теперь там повсюду Сфера Эббаста с сигаретой и еще афиша концерта Массимо Периколо в Бараккано; я запретила ему идти, но он – примерно как я с афишами «Вавилонии» в его возрасте – не отказался от своей мечты. Перед сном он, как обычно, отдал мне мобильник. Я выключила его и унесла на кухню вместе со своим: сдать оружие на хранение в вазочку на столе. Пусть хотя бы ночь остается священным временем. Я, зевая, вполуха слежу за возведением гробниц, не в силах себе представить, насколько это тяжкий труд; начинаю задремывать, как вдруг картинка переносится из Египта в Тоскану – и я вижу археологический парк Баратти.

Приморские сосны с согнутыми ветром стволами, с протянутыми ветвями, обнимающими пустоту. Идеальный полукруг залива, где мы ныряли тысячи раз. Древняя Популония и акрополь, на который мы взбирались, чтобы видеть все Тирренское море, словно стражники-этруски. Скалы Бука-делле-Фате, до которых можно добраться лишь сквозь заросли каменных дубов и по такой крутой тропе, что, когда приходилось карабкаться там в разгар августа, мы, сожженные солнцем и солью, проклинали все на свете. Пейзажи проплывают у меня перед глазами, и я не просто узнаю их: я принадлежу им. Как и брату, отцу, матери. Как Беатриче.

Я сажусь, против воли воскрешая в памяти школьную поездку, гробницы, пещеры. Последние светлые, безмятежные воспоминания. Это было еще в 2005-м, когда мы в конце июля вместе отправились узнать наши выпускные баллы. Обе закончили с отличием – единственные в классе и, судя по всему, во всей школе. Все нас возненавидели; и три несчастных мальчика, которые потом бог знает куда делись, и гадкие одноклассницы со своими мамочками. Мы с Беа обнялись, запрыгали, заорали им прямо в лицо: все равно больше не увидимся. Нас с ней никто не сопровождал – мы сами сопровождали друг друга по очереди. Удочерившие друг друга сироты. Лицей закончился, закончился навсегда, и мы, скинув одежду, в купальниках запрыгнули на скутеры и поехали к некрополю. Припарковались, бросились в море. Ночью спали на пляже, изнуренные счастьем и алкоголем, со своими парнями – под одеялами, рядышком. Наконец-то свободные. Или так нам казалось.

Теперь я совсем проснулась. Говорю себе, что, по крайней мере, в канун Рождества могу позволить себе роскошь поспать до обеда. Что раз я добралась до этого момента, то больше не обязательно открывать файл под названием «роман». Я не писательница; у меня другая работа. Мечты никогда не совпадают с реальностью, такое вообще невозможно. Я уже тринадцать лет отодвигаю от себя эту дружбу, бросаю в нее комья цемента, веду себя так, словно ее вовсе не существовало. То, что мертво, должно лежать в могиле; нет смысла играть в эксгумацию, надеяться оживить покойника при помощи слов.

Телепередача в итоге не срабатывает, как я рассчитывала: она не усыпляет меня, а возбуждает. Теперь говорят о железе. Описывают процветающее металлургическое производство в Популонии в VII веке до нашей эры, многочисленные находки на Эльбе; говорят, как спустя два тысячелетия пришлось прорываться сквозь бесчисленные слои горных пород, чтобы добраться до гробниц. Экран заполняет известнейший некрополь в Сан-Чербоне. Мы были там вместе с синьорой Марки в начале весны, чтобы перед выпуском поупражняться в написании доклада для дипломной работы. Я улыбаюсь: мой назывался «Рождение черного металла». Я тогда воодушевилась античными промышленными кварталами, эксплуатацией месторождений на острове. А Беа? О чем она писала? Не помню. А, нет, помню: о том, как этруски украшали покойников драгоценностями. Вот умора! Я и правда смеюсь – одна в своей гостиной, в арендованной квартире на виа Фондацца. Вспоминаются всякие смешные сценки из тех дней, когда мы сражались с нашими разработками, как их называла Марки. Нет, надо быть совсем ненормальной, чтобы интересоваться тем, как одевали мертвых!

Мой смех обрывается. Кровь застывает в жилах.

Я бегу на кухню к вазочке с мобильниками. Включаю свой, подключаюсь к интернету, захожу на официальную страницу Беатриче, открываю последнюю опубликованную фотографию: дикие черные кудри под роскошной шляпой, легкий наклон головы влево, рот приоткрыт в улыбке. Пролистываю галерею: не считая шляпы, эта фотография ровно такая же, как предыдущая. И еще одна в том же духе полгода назад,