мой брат?» – вцепилась я в медсестру, а перед глазами промелькнули все возможные ужасы. «Не переживайте, – проговорила та, улыбаясь. – Я разрешила ему самому дойти до туалета…» Я перевела дух. Но не прошло и десяти секунд, как в палату ввалился хитис[30], премерзкая беретка на голове и ноготь одного из пальцев не меньше двух сантиметров длиной, ну я вам скажу, нет более гадостного зрелища, чем длиннющие ногти, которые отпускают некоторые пшюты. «Ты, что ли, кузина Эммануила?» – говорит. И по роже, и по голосу было понятно, к бабке не ходи, что наркоман. Да что же это, из огня да в полымя! – пронеслось у меня в голове. В конце концов, эласиты делают то, что они делают, потому что им кажется, будто бы таким тупым образом они могут хоть чуть-чуть, но изменить Элладу к лучшему, а этот стукач, эта помойная отрыжка чего хочет добиться, во что верит? «Не я!» – заявляю. Нутром почуяла, что эти расспросы не к добру, интуиция никогда меня не подводила. «Брат мой, – отчетливо произнесла я, – именуется Лонгос… Димитрис Лонгос…» Это было первое, что мне пришло в голову. Как вспомню, просто передергивает. Он посмотрел подозрительно. В этот момент в дверях показался Петрос. Кровь застыла у меня в жилах. «Димитри! – вскричала я, глядя в упор, чтобы до него дошло. – Скажи этому господину, как тебя зовут. Он не верит, что твое имя – Димитрис Лонгос…» Петрос растерялся на долю секунды, но он никогда не был идиотом. Быстро сообразил, к чему все клонится. «Ну да, меня зовут Лонгос», – с честнейшей скукой в голосе сообщил хитису и завалился на кровать. «Ты наверх сходи, – говорю я этому бандиту, – что-то мне кажется, будто какой-то Эммануил жил в такой же палате, как у нас, но то ли на втором, то ли на третьем этаже…»

Хитис вышел и начал подниматься по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. «Быстро! – прошипела я тогда Петросу. – Поднимайся, нет времени на разговоры! Смог дойти до туалета – дойдешь и до дома…» Его палата была как раз на первом этаже. Он оперся на мое плечо, и – прыг-скок – мы добрались до ворот. Офицер, которого я расцеловала в приступе восторга, стоял на улице и разговаривал с каким-то англичанином. Завидев меня, улыбнулся и отдал честь. «Благодарю, – едва проговорила я, – благодарю», – и улыбнулась ему в ответ как ни в чем не бывало. А сама чуть с ног не валюсь от ужаса, все боялась, как бы не появился этот хитис и не схватил нас. Все мое нутро просто визжало: беги! А поскольку нужно было приноравливаться к походке Петроса, мои нервы были натянуты до предела. Когда же мы наконец добрались до дома и я почувствовала себя в безопасности, рухнула на кровать и разразилась безудержными рыданиями. Я уже целую вечность не плакала так сильно.

Через пять, а может, шесть дней Тодорос вернулся с Ближнего Востока.

8

Сотириса взяли одним из первых. Еще до возвращения покойной киры-Экави из Каламаты он как офицер полиции реквизировал дом в Халандри. Накануне Дня святой Варвары Поликсена оставила его дома болеть (он лежал с гриппом), а сама спустилась на площадь за покупками. Когда вернулась, обнаружила пустой дом. «Так и так, – говорит ей соседка. – Беги, я слышала, как они обсуждали, что вернутся». В полном безумии Поликсена бросилась по дороге к Турковунья, срезала через Галатци и добралась до дома покойницы, где и осталась ждать, чем все кончится. В то время дом стоял пустой, эласиты забрали и хозяина, и его жену, и двоих детей – он сотрудничал с гестапо и был номархом в Халкиде. Несколько раз Поликсена приходила, и мы пили кофе. Я пыталась ее утешить, она прямо с лица спала ото всех этих напастей. Каким бы человек ни был крепким и хладнокровным, но приходит день, когда и такой не выдерживает. Шутка ли, потерять первого мужа, когда они еще и месяца не были женаты, потом за три месяца брата и мать, а теперь забрали и второго мужа, и кто знает, свидятся ли они когда-нибудь еще… Но теперь, когда вернулся Тодорос, рядом с ней хоть живая душа была в доме. О Димитрисе и кире-Экави он узнал от своих коллег-журналистов, поехавших в Египет сразу после победы.

В те дни освободился и мой собственный дом. Мой жилец, заправила черного рынка, прятался, пока буйствовали эласиты, и носа не казал, пока те не убрались из Афин. Но даже и тогда, несмотря на то, что опасности больше не было, он решил, что лучше сменить дом. По-хорошему мне надо было сразу же найти нового жильца, мы отчаянно нуждались в деньгах, есть уже было не на что. Но я настолько осатанела от тети Катинго и ее придури за все эти годы, что решила: к черту! Я сбегу, вернусь в собственный дом, пусть даже я там сдохну от голода!..

В первые несколько дней он казался мне очень странным, как будто вовсе не был моим. Даже тот особенный запах, который есть у каждого дома, более не был прежним. Понадобилось несколько дней, чтобы все переложить на свои места и создать хотя бы видимость того, что все как прежде. До этого момента мы так и не почувствовали, что уже мир. Не успели порадоваться, что удрапали немцы, пришли эласиты. Теперь же впервые начали понимать, что война действительно закончилась. Продукты потихоньку возвращались на прилавки, и стоило только чуть-чуть порадовать животы, как люди полностью вернулись к жизни. Люди распахнули двери и с распростертыми объятиями принимали героев-победителей с Ближнего Востока, не особо интересуясь анкетными данными. Если у тебя был сын, брат, кузен или даже просто знакомый среди тех, кто вернулся, он тащил к тебе своих однополчан, и в складчину, из консервов и пива, принесенных ими, и из продуктов, что получали мы по нашим карточкам, ухитрялись закатывать фантастические пирушки, так что время пролетало стрелой. Тодорос тогда дружил с флотским офицером и с сержантом бригады Римини. Я пригласила их, Поликсену, Клио и Уилли с Бертой, Такиса и Ирини, и мы ели, заводили граммофон и танцевали. А когда отпустили Сотириса, измученного и изможденного, но живого, ощущение праздника достигло своего апогея.

Тодорос начал подбивать ко мне клинья, но я делала вид, что не понимаю. А вот посмотрим, что он станет делать, думала я. Я видела, что он пытается оттереть от меня всех прочих, но я его избегала. По правде сказать, на меня произвело несколько неприятное впечатление то, что он не задал мне ни одного вопроса ни о брате, ни