скрыть волнение. – Что же ты, сидишь здесь столько времени и ни весточки мне не послала!..» Она не ответила. «Как ты себя чувствуешь?» – «Я тебя плохо вижу… У меня голова болит… Но это пройдет…» Внезапно она, выгоняя, нетерпеливо махнула рукой в сторону Поликсены, стоявшей тут же, рядом со мной. Поликсена, задыхаясь от слез, вышла из комнаты и оставила нас одних. «Нина… Я не хочу умирать… Помнишь, я тебе говорила, что хочу?.. А вот теперь не хочу… Я хочу жить и увидеть другого своего сына… Может, он единственный из всех моих детей, кто хоть немного меня любил… Но если я умру…» – «Прекрати! – говорю я ей. – И речи нет, что ты умрешь. Через несколько дней будешь как огурец». Она попыталась улыбнуться, словно говоря: ты и сама не веришь в это. «Но если я умру, – снова начала она, – хочу, чтобы ты пообещала, что все ему расскажешь…» – «Что ты хочешь, чтобы я рассказала?» – «То, что они со мной сделали…» – «Даю тебе слово…»

Ее лицо просветлело. Она упала на подушки, будто с души у нее свалилась огромная тяжесть, и снова захрипела. На улице уже совсем стемнело. Я вспомнила, что после семи начинался комендантский час. Я аккуратно высвободила руку, но кажется, это ее потревожило, потому что она снова открыла глаза и попыталась подняться на подушках. «Не мучай себя! – говорю. – Тебе лучше лечь…» Она скорчила нетерпеливую гримаску, взяла меня за руку и притянула к себе, словно желая прошептать какой-то секрет на ушко. «Нина… Бога нет!» На несколько мгновений она так и застыла в этом положении, повиснув на моей руке, вопросительно глядя, будто бы хотела, будто бы надеялась, что я скажу, что она неправа.

Я не знала, что сказать, да и вообще не могла выдавить ни слова. В горле застрял душивший меня комок. Я хотела бы сказать все то, о чем так часто думала в последние несколько лет, когда мы жили в объятиях смерти, но не знала, с чего начать. Так или иначе, но теперь в этом не было никакого смысла, все это уже было ни к чему. Я бы только взволновала ее еще больше, и она покинула бы этот мир с прискорбным ощущением, что она была неправа, в то время как я точно знала, что она права. Тот Бог, которого она имела в виду, тот Бог, в которого нас с детства учили верить, Бог покойной мамы и Эразмии – этого Бога, конечно же, не существовало, а другого, настоящего, было уже слишком поздно искать. Я уложила ее на подушки, и на этот раз она не стала сопротивляться.

7

Петрос провел в тюрьме полгода. Три раза его выводили на расстрел, однажды даже уже вывезли на Поля в Кесарьяни, и трижды мы вырывали его прямо у Харона из пасти. И все это благодаря старому другу дяди Стефаноса. В то время, когда дядя еще держал кофейню, он этого человека облагодетельствовал, дал ему денег, чтобы тот смог положить жену в больницу, и тот и в самом деле оказался человеком и добра не забыл, хотя последнее происходит сплошь и рядом. Спасти Петроса-то они спасли, но за какие деньги, да чего только не пережили, а вместе с ними и я, эти несчастья одному только Богу ведомы!..

Когда мы, наконец, ухитрились вытащить Петроса из тюрьмы, он возжелал во что бы то ни стало сбежать в горы, но тут взвыл Такис, и тетя Катинго упала ему в ноги, и я пару слов добавила, и общими усилиями мы его дожали и уговорили уехать на какое-то время на Андрос к тете Болене, чтобы не мозолить глаза немцам, дать им возможность забыть о нем, а себе – время отдохнуть и набраться сил. Душевные и физические мучения, что он претерпел в тюрьме, расстроили его здоровье. Но стоило немцам сняться с мест и отступить, он сей же момент вернулся в Афины и, чего и следовало ожидать, тут же связался с ЭАМ: собирал ребятишек из Союза молодежи и занимался их обучением. Когда-то и я симпатизировала ЭАМ, но постепенно, как и все, начала понимать, что за волк прятался под этой овечьей шкурой. В один прекрасный день мы проснулись и обнаружили, что теперь у нас вместо немцев ЭАМ, и они начали брать заложников, как это когда-то делали немцы, и перерезать людям горло консервными ножами, и хотя я знала, что сам Петрос и мухи бы не обидел, каждый раз, когда он принимался мне выставлять их белыми и пушистыми, я вскипала и орала на него, как базарная торговка. «И если ты полагаешь, что я и есть “черное сопротивление”, – кричала я, – давай, беги, сдай меня своим соратникам и шлюшкам-соратницам. Вы на все способны. Ленин хорошо вас научил ничего не почитать и даже собственную мать не жалеть!..»

Петрос улыбался, глядя на мой гнев. Мне это нравилось, да и он не держал на меня зла. И вскоре мы снова становились друзьями. Бывали моменты, когда и я соглашалась, что в чем-то они правы – немало дурного было в устройстве Греции. А он, со своей стороны, признавал, пусть даже и никогда не говорил об этом открыто, что и в моих словах есть истина, что резня никогда ничего не исправит, что кровь призывает кровь.

Но в то время как Петрос, который, заметьте, был мужчиной, и был в самой гуще событий, и знал все, что там происходило, сам Петрос был способен на уступки, эта мерзость – моя дочь, которая и с самим дьяволом пошла бы на сговор, лишь бы это было мне назло, имела наглость вмешиваться в наши разговоры и принимать сторону эласитов. «Ну и пусть зарежут каких-нибудь уродов!» – визжала она и доводила меня до того, что я просто заболевала. У меня начинался нервный срыв, и я, как рыба на песке, задыхалась от волнения. Однажды она довела меня до того, что я схватила ее за горло и чуть не придушила. «Скотина! – крикнула я. – Да как ты смеешь лезть со своими дурацкими мыслишками, у тебя еще молоко на губах не обсохло, чтобы с умными людьми разговаривать! Если бы прирезали только какую-нибудь сволочь вроде тебя, я бы за них свечку поставила, но, к несчастью, они вырезают ни в чем не повинных людей: “Ты состоял в ЭАМ? Ах нет? Ну-ка иди сюда…” И если у тебя был знакомый эласит[29] и он на тебя что-то затаил, он заносил тебя в черный список и тебя поглощала пучина». Не успели мы