И он смиренно склоняет свою непокорную голову перед могучей волей Всевышнего. Он верит твердо, что Всевышний не даст изгибнуть ему и поможет перенести все невзгоды. Он просит только о том, чтобы ниспосланные свыше несчастья приняли именно тот осязаемый вид, о котором он сам мечтал много раз. Он бы хотел, чтобы его недоброжелателем оказался скупой наследник богатого дяди, у которого хватит совести оспаривать дар, внушенный дружбой и честностью. Он бы хотел, чтобы честные люди негодовали при виде того, как ослепленный ненавистью богач начинает позорный процесс. Он бы хотел иметь бесчестный суд, лицемерного судью и всех тех, кто действительно обрушился на него. И уж если окажется необходимо, чтобы в его дела вмешались посторонние лица, пусть это будет злой и неуклюжий посредник, умышленно или неумышленно портящий всё.

И он обращается к Верховному Существу:

«Пусть он будет изменником друзьям, неблагодарным к своим благодетелям, ненавистным для авторов по своей цензуре, скучным для читателей по своим писаниям, страшным для должников, разорителем бедных книгопродавцев ради своего собственного обогащения, продавцом запрещенных книг, соглядатаем за людьми, которые допускают его в свое общество. Пусть в глазах людей достаточно было бы быть им очерненным, чтобы это убеждало в честности человека. Пусть достаточно было бы быть под его защитой, чтобы все подозревали тебя. Боже, дай мне Марэна!.."

И он в одно и то же время с брезгливостью и с наслаждением, с негодованием и с сознанием своей силы и правоты рисует правдивые, в каждой мелочи соответствующие действительности портреты своих неугомонных преследователей. Эти портреты чуть не против воли его выглядят под его острым пером беспощадной сатирой, зловещей карикатурой, чуть ли не клеветой, до того отвратительны эти подкупные защитники автократии и бесправия человека, имеющего несчастье родиться без громкого титула. Он отвечает всем вместе и каждому порознь. Он отвечает на любую попытку очернить его в глазах непосвященных в их тайные козни сограждан.

Они издеваются над его низким происхождением, над его принадлежностью к сословию несчастному, лишенному привилегий и прав, на которое двор, дворянство и духовенство, присвоившие себе все привилегии, прибравшие к своим рукам все права, не сопровождаемые никакими обязанностями, давно привыкли взирать сверху вниз. Они пачкают имя отца. Что ж, он даст им урок истинно преданной сыновней любви:

«Вы начинаете ваш шедевр с того, что попрекаете меня сословием моих предков: увы! Мадам, слишком верно, что последний из них наряду с занятиями разнообразной коммерцией приобрел также довольно большую известность как искусный мастер часовых дел. Я вынужден согласиться с приговором по этой статье, с болью я признаюсь, что ничто не может обелить меня от вины, справедливо отмеченной вами, – я действительно сын своего отца… Однако я умолкаю, ибо чувствую, что он стоит за моей спиной, читает то, что я написал, и, смеясь, целует меня. О вы, попрекающие меня отцом, вы даже не можете представить себе великодушие его сердца. Поистине, оставляя в стороне тот факт, что он был часовщиком, я не вижу ни одного человека, на которого пожелал бы его обменять, и я слишком хорошо знаю цену времени, которое он научил меня измерять, чтобы терять его на опровержение благоглупостей этого рода…»

Они выкапывают мало кому известную историю его испанского путешествия и бурного столкновения с слабодушным доном Хосе Клавихо. В ответ он в краткой увлекательной повести излагает всю запутанную историю своей бескомпромиссной борьбы за честь и достоинство любимой сестры, точно сам получает громадное удовольствие мысленно возвратиться во дни своей юности, разумеется, благоразумно умалчивая о том, с какой целью сводил краткую дружбу с русским и с английским посланником и на какие необъяснимые нужды потратил те крупные суммы, которые ему были доверены Пари дю Верне.

Они выволакивают на свет божий старую, уже всем известную, десятки раз измусоленную сплетню о том, что он отравил своих жен. В ответ он извещает почтенную публику, что Луи Валантен Гезман де Тюрн, рядящийся в белые одежды незапятнанной непорочности, в действительности является отцом незаконнорожденной дочурки Софи, произведенной на свет Мари Мадлен Дюбийон, а также опытным мастером подлога и надувательства, поскольку в течение уже пяти месяцев не выплачивает на содержание собственного ребенка установленных сумм. В подтверждение своего обвинения Пьер Огюстен приводит подробности, которые позорят его обвинителя:

«Решив узнать, действительно ли у судейского чиновника, который отказал в помощи этим несчастным, имелись достаточные основания им благодетельствовать, я отправился в приход Сен Жан де Бушри и отыскал в церковной книге запись о крещении… Вы, без сомнения, будете удивлены не меньше меня, прочтя там: «Луи Дюгравье, парижский мещанин, проживающий на улице Лион, приход Сен Поль, крестный отец Мари Софи». Возможно ли, что мсье Гезман, который так кичится своей добродетелью, надругался над Божьим храмом, религией и самым серьезным актом, на котором зиждется гражданское состояние, поставив подпись «Луи Дюгравье» вместо «Луи Гезман» и указав рядом с ложным именем ложный адрес?..»

Когда незадачливый Бакюлар д’Арно нечаянно обнаруживает свою черную зависть, повествуя о том, как однажды шествовал пешедралом и повстречал мсье Карона де Бомарше, несущегося в собственном экипаже, Пьер Огюстен восклицает, у всех на глазах издеваясь над ним:

«Да кто же после печального «я шел пешком» и этого жирного знака восклицания, бегущего за моей каретой, не сочтет Вас воплощением зависти? Однако я, зная Вас как человека доброго, понимаю отлично, что слова «в собственной карете!» выражают отнюдь не Ваше нежелание видеть меня «в собственной карете», а лишь огорчение, что не я вижу Вас в Вашей. Люди неизменно в Вас ошибаются, а всё потому, что Вы никогда не говорите того, что хотите сказать…»

И он с озорным удовольствием оповещает Париж, каким способом, по милости беспощадного жмота Лаблаша, графа и генерала, ему удается пользоваться собственным экипажем:

«Однако утешьтесь, мсье, карета, в которой я мчался, когда Вы меня увидали, мне уже не принадлежит. По требованию графа де Лаблаша на неё был наложен арест, как и на всё прочее мое имущество. Люди, именуемые «вооруженными силами порядка», в синих мундирах, с перевязями и грозными ружьями, обосновавшиеся в моем доме, надзирали за ней, как и за моей мебелью, попивая мое вино. И вот для того, чтобы неумышленно раздосадовать Вас, представ «в собственной карете», мне в тот день пришлось самому испытать то же чувство досады, испрашивая у этих приятелей судебного исполнителя – с шляпой в одной руке и с крупной монетой в другой – разрешения ею воспользоваться, что я, с Вашего позволения, и делаю каждое утро. И сейчас, я спокойно об этом рассказываю, в моем доме царит всё тот же разор…»

Когда же новоявленный почитатель латинского языка Бертран д’Эроль запутывается в лживых своих показаниях с внезапной для его возраста детской наивностью, он разражается хохотом:

«Какая прекрасная тема для конкурса хирургической академии на 1774 год! Золотую медаль тому, кто объяснит, каким образом мозг бедного Бертрана мог внезапно расколоться надвое и вызвать в его голове память, столь счастливую для одних фактов, столь несчастную для других. Золотую медаль тому, кто растолкует, как кузен Бертран стал вдруг паралитиком одной стороной ума, и притом необыкновенно курьезным образом: часть памяти, обвиняющая Марэна, парализована безвозвратно, тогда как часть оправдывающая здрава, невредима и сияет таким хрустальным блеском, что мельчайшие подробности отражаются в ней, точно в зеркале…»