В ту минуту мне было неважно, о чем это она: о краже «паккарда» ради погони за нами, о лжи, которая помогла удержаться на плаву, о том, как пожертвовала мечтами о журнале ради спасения жирафов, о поцелуе со мной, который венчал все мои грезы…

Пришла пора прощаться.

Когда мы пересекли Финикс, Старик разговорился. И это еще мягко сказано. Я быстро затосковал по пустынной тишине. А он не унимался ни на секунду, все трещал, точно сорока. И чем ближе мы подъезжали к Сан-Диего, тем счастливее делался он и мрачнее — я. До финиша теперь оставалось лишь несколько часов. Я был даже готов к тому, что он заставит ехать без остановок, но впереди нас ждали горы, через которые еще надо было переправиться, да еще в темноте.

Учитывая наш, прямо скажем, сомнительный опыт, я очень обрадовался, когда он сказал, что мы переждем до утра. Хотя это и обрекало меня на выслушивание нового потока разглагольствований. Может, из-за того, что за окном тянулась одна безжизненная пустыня, он все рассыпался в похвалах зоопарку — рассказывал, какой тот цветущий и зеленый, перечислял, что там растет. Поведал, как основатель зоопарка, некий доктор Гарри, выкапывал в земле ямки своей тросточкой и бросал в них семена, привезенные со всего света, и теперь — абракадабра! — все это цветет пышным цветом. Выходит, недаром оки так грезили о Сан-Диего.

Расскажи он мне это в другое время, и я бы жадно ловил каждое слово. Но сейчас за всем этим слышалось очередное прощание. Так что, пока он разливался соловьем, я безучастно смотрел то на дорогу, то на жирафов, пропуская мимо ушей его рассказы о тамошнем рае, лишь бы сохранить при себе свой собственный.

В какой-то момент вдалеке прогудел поезд. Железная дорога тянулась вровень с шоссе на многие мили вперед. Сигнал нарастал, и наконец в поле зрения показался полупустой товарняк, облепленный безбилетниками от головы до самого хвоста. И только когда длинный поезд исчез вдали, я обратил внимание на то, что Старик замолчал. Он уставился на меня тем самым проницательным взглядом, который я так хорошо запомнил после Техаса. Потом открыл было рот, чтобы что-то сказать — как и всегда после таких вот взглядов, — и я невольно напрягся. А он высунул локоть в окно, сдвинул федору на затылок и спросил:

— А я тебе историю своей жизни рассказывал?

Тут я оживился. Как знать, может, я наконец выясню, что случилось с его рукой и почему Персиваль Боулз так его окрестил. Но даже если предчувствие меня не обманывало, Старик не спешил открывать сразу все карты.

А впрочем, куда нам было торопиться?

Он рассказал, что родился на Востоке, у «проходимца», который прижил тринадцать сыновей от двух первых супруг и еще шесть — от третьей, которая и стала матушкой Старика. Когда он был еще мальчонкой, отец умер, а мать со всей оравой перебралась в общежитие. И вот тогда-то жизнь, по его выражению, «стала интересненькой».

— Неподалеку от общежития встал на зиму цирк Барнума и Бейли, — продолжал Старик. — И как только я немного подрос, я начал бегать туда, чтобы поглазеть на слонов, львов, тигров да обезьян.

— Это тогда-то вы пошли работать на бойню? — уточнил я.

— Может, дашь мне самому рассказать, а? — перебил он меня и продолжил: — Спустя какое-то время акробатам с рабочими надоело меня выгонять, и я сдружился с эквилибристами — точнее, с канатоходцами. Они и меня научили по канату ходить.

— Вы шутите! — изумился я.

Он хохотнул и забарабанил по двери.

— Я так наловчился, что мне даже обещали взять с собой, когда начнутся гастроли. Да я и сам охотно с ними поехал бы, если б только один из старших братцев моих не утащил меня домой перед самым отъездом цирка. А когда я был примерно твоих лет, то подхватил чахотку. Тогда от нее было лишь одно средство: перебраться на Запад. И я перебрался. Это и определило мою судьбу, скажу я тебе. Всем бы такое посоветовал. Целых четыре года я был ковбоем: перегонял стада по колорадским равнинам, следил за ночным выпасом, питался только шпиком да дрожжевым хлебом и… выздоровел. Но все это время я помнил о слонах, львах и тиграх. И когда в следующий раз увидел цирк, сразу к нему примкнул.

— И стали канатоходцем?

— Ну нет. У них и артистов таких не было. Это ж тебе не «Барнум-энд-Бейли». Ничего общего. Нет, я просто вызвался ухаживать за животными. Каждый день приходилось драться с каким-нибудь недоумком, не знавшим, как со зверьми обращаться. В итоге пришлось мне бежать в Сан-Диего, а не то оказался бы в тюрьме, а то б и вовсе погиб. Там как раз открыли зоопарк, где к животным относились даже лучше, чем к людям. Я и умереть там готов, честное слово. — Он улыбнулся с такой нежностью, что я не поверил своим глазам. — Но сперва надо красавцев доставить до места! Верно, малец?

Его добрые речи сделали свое дело: мои мысли наконец вернулись в прежнее русло, на благо мне самому, да и жирафам. Способ оказался вполне себе действенным, может даже слишком. И только на подъезде к городку Джила-Бенд — маленькому оазису с колодцем и фонтаном на фоне высоких гор — я вдруг осознал, что он не рассказал мне того, что я так жаждал узнать.

— Погодите, а что же ваша… — Я указал на обезображенную руку. — Неужто льва укрощали?

— Ох, это совсем другая история.

Тут-то мы и увидели слона с собакой.

Невысокий жилистый мужичонка в соломенной шляпе вел вдоль дороги слона и собаку на поводке.

Я подумал было, что это мираж, но потом оказалось, что и Старик его видит.

Мужичонка подсадил собаку на слона, и тот запрокинул хобот, чтобы погладить пса. Все улыбались — даже собака! И она особенно. Не раз за эту поездку я терял дар речи — лишился его и теперь.

Старик радостно подскочил.

— Знаю-знаю этого увальня! Это ж Марони. У него свой маленький зверинец. Он гастролирует по штатам и катает детишек на своем индийском слоне. Я слышал, что зимой он решил навестить города в пустыне.

— А… где он слона раздобыл? — спросил я.

— Там же, где и все, — ответил Старик, точно это хоть что-нибудь объясняло. — Ты не переживай, эти звери живут в свое удовольствие и обращаются с ними очень недурственно.

— А вы откуда знаете? — полюбопытствовал я.

В это время слон сунул хобот в