Но в тот день нас всех накрыло умиротворение. Нам не встретилось ни людей с их ненужными разговорами, ни сложностей, с которыми надо было бороться.

В тот день львы обошли нас стороной.

Мы снова выехали за час до рассвета. И когда поднялось солнце, застав на небе луну, мы были уже в пути. Похожее умиротворение воцарилось во мне, когда мы преодолели горы. Вот только теперь это чувство было мощнее, дольше, глубиннее. Никогда еще мне так не хотелось вознести к небу молитвы. Когда я впоследствии слышал, как люди, описывая схожий опыт, поговаривают о духовной его составляющей, мне хотелось усмехнуться, но я не мог. И в последующие годы, во время войны и затем, я всегда спасался воспоминаниями о том безмятежном дне, проведенном в суровом краю рядом с жирафами, Стариком и Рыжиком. Как и бескрайняя жирафья радость при виде огромных птичьих стай, это умиротворение не находило объяснения, не могло быть выражено словами.

Такие дни в жизни по пальцам можно пересчитать, а с некоторыми людьми подобное происходит лишь однажды. Пожалуй, и я из их числа. Когда я вспоминаю тот день, в памяти моей мне не восемнадцать. А столько, сколько в действительности — хоть тридцать три, а то и вовсе сто три, — и я снова везу нас всех через красную пустыню, объятую безвременьем, и наш пункт назначения не имеет названия — мы просто спешим туда, где лучше. Все вместе.

В то утро мы сделали две остановки: сперва на подъезде к Силвер-Сити, а потом — рядом с Гло-убом. Передышки были короткими: мы успевали разве что напоить жирафов и размять ноги. При этом мы, убаюканные дорожным ритмом, едва ли парочкой слов обменивались. И даже то, что весь день мы ехали вровень с железной дорогой, не сильно меня тревожило. Хотя, казалось бы, должно было внушить множество тягостных мыслей об убитых бездомных, мальчишках-оборванцах, толстосумах и их состоянии и, само собой, о монетке в двадцать долларов, которая по-прежнему оттягивала карман моих брюк. Но нет. Пускай все это и случилось с мальчишкой, спасшимся из Пыльного котла всего несколько дней назад, я уже не чувствовал с ним родства.

В Силвер-Сити Рыжик наконец позвонила своему мистеру Великому Репортеру.

Я услышал, как она назвала его по имени, прикрывая за собой дверь в телефонную будку. Подслушивать я не стал. Да и не было нужды. Достаточно было понаблюдать немного со стороны, чтобы понять, что тут происходит. Сперва разговор шел на повышенных тонах — совсем как в Нью-Джерси, пускай теперь я слышал лишь одну из сторон. А потом Рыжик, видимо, добралась до новости, способной заткнуть любого мужчину. Она прислонилась к деревянной обивке будки, и, кажется, в трубке надолго повисла тишина.

Рыжик вернулась в кабину и рассказала, что до вечера он пришлет ей в Финикс деньги на билет. Не доверять ее словам не было особых причин, ведь прежде она Лайонелю не звонила. Но, само собой, я все же заподозрил неладное. И на подъезде к нарядному вокзалу города Финикс ощущал все что угодно, но только не спокойствие. Остановка будет короткой, предупредил Старик. У нас есть еще несколько часов до заката, и тратить их попусту ни к чему. Уже завтра он рассчитывал прибыть в Сан-Диего. Я остановился прямо у вокзала и вышел, чтобы пропустить Рыжика. Старик тоже выбрался из кабины — из вежливости.

Рыжик последовала за нами.

— Спасибо, мистер Джонс, — сказала она, расправив плечи и пригладив одежду и волосы.

— До свидания, миссис… — Старик снова запнулся, не зная, как к ней обратиться.

Казалось, он хочет еще что-то добавить, и я рад бы думать, что на языке у него крутилась благодарность или извинение, но, возможно, в обоих случаях я ошибался. Что бы то ни было, он промолчал. Только шляпу приподнял — и всё. Покосившись на меня, он отвернулся и устремил внимание на толпу, которая уже с обожанием взирала на жирафов, отвечавших ей тем же.

Я проводил Рыжика до большого табло прибытий и отправлений у дверей на вокзал. Оказалось, что единственный поезд к Восточному побережью сегодня уже ушел, а другой поедет только через сутки. Но зато телеграфное отделение, где можно было получить денежный перевод, находилось неподалеку. А Старик уже вовсю махал мне руками, подзывая к себе.

Но я все равно увязался за Рыжиком на территорию вокзала.

Она меня остановила:

— Нет, Вуди, не ходи со мной.

— Но тебе же придется тут ночевать, а у тебя нет наличных! — сказал я. — Что, если перевод еще не пришел? Может, лучше согласиться на предложение мистера Джонса?

— Деньги придут, — возразила она. — Не надо на меня тратиться. Не волнуйся.

Она коснулась живота, а с моих губ сорвался вопрос, который я вообще был не вправе задавать:

— Что ты теперь будешь делать?

— Подожду, — ответила она.

— Нет, я о другом… — сказал я, не зная, как лучше выразиться. — Я про сердце твое.

По ее лицу пробежала тень — печальная, беспокойная.

— А, шкет, да я это все выдумала. Не стоит доверять женщине, пожелавшей увидеть твоего жирафа.

Она лгала. Я это видел. Милое дело — солгать на прощание.

— Но я все равно стану новой Маргарет Бурк-Уайт. Вот увидишь, — сказала она, улыбнувшись мне слабой, напряженной улыбкой.

Я сунул руку в карман, достал монетку в двадцать долларов и протянул ей.

— Нет! — Она замотала головой так ожесточенно, что кудри запрыгали по плечам.

Я схватил ее за руку, вложил монету в ладонь, с нарочитой неспешностью удостоверился, что она ее приняла, и потом все так же неспешно отпустил ее кулачок.

— Не знаю, когда я смогу их тебе вернуть. — Снова натянутая улыбка.

— А не надо, — отмахнулся я. — Они не мои. И не мистера Джонса.

— Вот как… — протянула она, видно решив, что я их украл.

Ну и поделом мне.

Стиснув монетку покрепче, она повернулась было к депо, но замерла, устремив на жирафов последний взгляд — долгий, будто хотела запечатлеть их в памяти… А потом точно такой же взгляд остановился и на мне.

— Ну и история с нами случилась, а, Вуди Никель?

Не успел я ответить, как она стиснула меня в объятиях и поцеловала прямо в губы. Это был долгий поцелуй — я успел даже опустить руки ей на голову, нырнуть пальцами в мягкие кудри, приласкать ее, точно взрослый мужчина, как всегда и мечтал. А потом она отступила. На ее лице опять появилось то самое задумчивое выражение, а за ним последовало признание:

— Знаешь, я