– Она дьявольское его учение продолжила и на этом вряд ли остановится, – продолжил он. – Но мы люди сторонние, в дела мирские не вмешиваемся, но и согласия дать не можем. Потому думай сам, на чьей мы стороне. Ничего тебе больше не скажу, все сам знаешь, но и понудить или остановить не вправе. Сам решай, сын мой…

– Благословите, владыка, – преклонил колени Василий.

– Бог благословит! – ответил тот, перекрестил его и протянул руку для поцелуя.

Василий, не оглядываясь, пошел к выходу, но остановился и хотел еще что-то спросить, но услышал:

– Не время, потом…

И Василий вышел на улицу, где увидел Ушакова, переминавшегося на месте с ноги на ногу и явно чем-то испуганного. Он порывался уйти, но не решался, словно неведомая сила удерживала его на месте. Поэтому, сделав несколько шагов, возвратился обратно и обрадовался, увидев спускавшегося по ступеням Василия.

– Что случилось? Чего дрожишь, как осиновый лист? – спросил его Мирович.

Тот указал ему на группку людей, стоявшую возле странно одетой женщины, которая громко рыдала и иногда, прерывая рыдания, повторяла сквозь слезы: «Там кровь, кровь, реки крови…»

Люди, стоявшие рядом с ней, пытались ее успокоить со словами: «Успокойся, Ксеньюшка, не плачь, не рви душу… И без того тошно…» Но та отбивалась от них и повторяла на это: «Я не Ксения, я Андрей Федорович. Разве вам о том неизвестно?» – Красивое лицо ее при этом искажалось от внутренней боли, которую она испытывала, и становилось похожим на лики иконописных мучениц.

«О какой крови ты говоришь? – спрашивали ее. – Война, что ли, случится?»

На что она отвечала: «Убьют скоро царя нашего, агнеца Божьего, и кровь великая прольется. Кровь, кровь, кровь…»

Она была одета в мужские кафтан и камзол военного образца с полковничьими знаками отличия. Когда Мирович начал ее внимательно рассматривать, то она словно почувствовала его взгляд, вытерла тыльной стороной руки слезы и глянула в его сторону долгим и, как Василию показалось, жалостливым взглядом, отчего у него на душе стало совсем тяжело.

– Кто это ненормальная? – спросил он Ушакова. – Она так на меня глянула, словно я уже в гробу лежу.

– Да, ты почувствовал? – встрепенулся тот. – И на меня, когда мимо нее проходил, она тоже так поглядела, а потом уж плакать начала. Я хотел убежать подальше отсюда, да решил тебя дождаться.

– Кто она? Почему вокруг нее люди стоят, слушают, уговаривают? И почему она в мужском платье? Ненормальная или… – И ему опять сделалось жутко. Он не боялся так, стоя в передней шеренге под прусскими пулями, как сейчас, находясь вблизи этой женщины, судя по всему, оплакивавшей их обоих.

– То Ксения Блаженная, ее весь город знает. После того как муж ее умер, раздала все свое имущество, женское платье сняла и в его одежах ходит, – отвечал Ушаков. – Она и смерть прежней императрицы предсказала и много еще чего, всего не перескажешь…

– Пошли отсюда, – дернул его за рукав Мирович. – Видишь, чем наша затея обернулась. Зря я тебя послушался, ой, зря…

– Вот и не слушал бы. Ты же у нас главный, как погляжу, – с нескрываемой обидой в голосе ответил Ушаков, шагая рядом. – Да, совсем забыл сказать: нынешняя императрица вскоре собирается в Лифляндию ехать. Самое бы время, пока ее в столице не будет, задумку нашу исполнить.

Мирович замедлил шаг, желваки заходили у него на скулах, он взялся правой рукой за рукоять шпаги, чуть потянул ее вверх, но потом задержал руку и резко вернул обратно в ножны и повернулся к Ушакову.

– Верно говоришь. Я знал, что у нас с тобой все получится. А юродивая не о нас плакала, а о том, что потом случится. Ох, чует моя душа, будет потеха. Известишь меня, как только она из Петербурга выедет. Но Кураеву о том ни слова! Слышишь?

– Слышу, – покорно кивнул тот головой. – Как не слышать, когда мне в самое ухо кричишь. Только я вот подумал, а не мало ли нас двоих будет? Может, склонить Гаврилу Андреевича на нашу сторону? А? Он мигом сообразит, какая в том великая выгода для него будет.

– Даже не думай, он нас выдаст сразу и спрашивать не станет. Нет, нет и еще раз нет! – твердо заявил Василий. – А сейчас прощай, меня ждут на набережной. Пора обратно возвращаться. Да, вот еще, – приостановился он. – Набросай манифест, ты в этом силен, о восшествии на престол нового императора Иоанна Антоновича. Сможешь?

– Не знаю, попробую, – безвольно ответил Ушаков, и видно было, что он жалеет о своем порыве и, как и предполагал Мирович, может отказаться от задуманного в любой момент.

«Ну и пусть, – думал, ускоряя шаг, Василий. – Один справлюсь. Солдаты мне верят, и есть среди них надежные люди, те мямлить не будут, а пойдут за мной хоть на плаху. Им, как и мне, терять нечего», – и он вспомнил насупленные лица Фоки и Федора Пермяка, когда он предложил им занять более высокие должности. Им какая ни на есть свобода дороже, нежели чины и почести.

В конце июня Мирович неожиданно получил от Ушакова письмо, в котором тот обстоятельно описывал, как у него идет служба и что скоро он должен будет по распоряжению начальства ехать куда-то под Смоленск. Прочтя письмо от начала до конца, Мирович ничего не понял. Аполлон должен был приехать сам и известить его, когда императрица выезжает в Лифляндию, а вместо того прислал пустое письмо, где писал неизвестно о чем. Он перечитал его еще раз и вдруг остановился на фразе, где говорилось, что одна известная особа тоже собирается ехать по служебным делам, но в конце июня или начале июля.

«Вон оно что! – подумал он. – Значит, у него просто не было возможности приехать ко мне, коль он отправил письмо. Как не вовремя… Как не вовремя… И ничего не пишет, когда вернется обратно… А время упускать нельзя. И что остается? Написать манифест самому и зачитать его своим солдатам?» – некоторое время размышлял Мирович, а потом понял: иного выхода у него просто нет. Манифест он составит сам. Это не трудно. Опыт составления деловых бумаг у него имелся еще со времени учебы в Шляхетском корпусе, когда подрабатывал написанием прошений, потом в армии при генерале Петре Панине. Хорошо, напишет манифест, а что потом?

Мирович еще раз пробежал глазами текст письма, но ничего нового для себя не узнал. Потом он ощутил под пальцами какое-то утолщение, как бывает, когда попадается некачественно выделанная бумага. Он поднес лист к окну и увидел аккуратно посаженную заплатку точно такой же по цвету серой бумаги, употребляемой в канцелярии при переписке различных распоряжений и указов. Когда попадались подпорченные листы, то умелые канцеляристы умудрялись для сохранения бумаги, выдаваемой им строго по счету, заклеивать образовавшиеся проплешины четвертушками, вырезанными из испорченных при переписке листов. Василий перевернул письмо, но каких-то повреждений с другой стороны не обнаружил. Тогда он взял из походного саквояжа свою бритву и осторожно поддел ей заплатку. Она с трудом, но все же отклеилась. Он схватил ее и разобрал бисерные буковки, написанные рукой все того же Ушакова: «Прощай, милый друг Суржик. Не знаю, свидимся ли мы. Будь осторожен, решай сам, как поступить с нашим наследством». И дальше стояли две буковки А и У.