Дом Эйно был построен для одного британского пэра в те дни, когда представители знати любили палладианские дворцы… В его стиле, красоте и почти в его пропорциях [он] мог посоперничать со Стоу или Уонстедом. Он стоял в оленьем парке и был окружен королевским лесом. Семья, построившая его, иссякла в самом начале века. Дворец собирались снести и разобрать до основания… но тут в игру вступил Невшатель и купил все — дворец, парк, оленей, картины, залы, галереи со статуями и бюстами, мебель, даже вина, — а также сохранившиеся фермы и… права на королевский лес. Но там он так и не жил. Хотя он ничего не потратил на содержание или улучшение своих владений, он приезжал туда только по воскресеньям; известно было, что он никогда не ночует там. „Он будет готов для тех, кто придет после меня“, — замечал он, бывало, со скромной улыбкой».

Хотя известно, что Натан иногда приезжал в Ганнерсбери и среди недели, почти не приходится сомневаться в том, что он купил Ганнерсбери главным образом ради своих детей; и только через два года после его смерти в доме впервые устроили пышный прием.

Во Франции Джеймс и Соломон начали покупать загородную недвижимость начиная с 1817 г. Тогда Джеймс приобрел то, что, в сущности, было летним домом с садом на трех акрах, в Булонь-сюр-Сен, за пределами тогдашнего Парижа. Через девять лет Соломон купил дом побольше, в Сюрене, построенный для герцога де Шона в XVIII в. Имение на 10 акрах на берегу Сены (рядом с нынешней улицей Верден), оно играло ту же роль, что и Ганнерсбери, — роль загородной резиденции на удобном расстоянии от города. Джеймс выжидал до 1829 г., прежде чем купил еще большее охотничье поместье в Ферьере, с полуразвалившимся замком и 1200 акрами угодий, примерно в 20 милях к востоку от Парижа. В отличие от Натана Джеймс, похоже, искренне любил сельскую жизнь. Он мечтал спать в Ферьере, как только купил поместье; в 1833 г., когда Ханна Майер навестила там их с Бетти, она обнаружила, что они счастливо «управляют маленькой фермой».

Зато Ротшильдам, оставшимся во Франкфурте и Вене, пришлось подождать с покупкой загородных поместий. Сам Амшель заметил, что «в Германии вас первым делом спрашивают: „Есть ли у вас загородное имение?“» Но они с Карлом сходились во мнении, что было бы ошибкой глотать эту соблазнительную социальную наживку. Владение усадьбой подразумевало претензию на аристократический статус, который не требовался от владельца простого сада; очевидно, братья опасались, что иллюзия величия подогреет антиеврейские настроения в послевоенный период. В то же время они сомневались в экономической целесообразности покупки сельскохозяйственных угодий. Что они понимают в сельском хозяйстве? «Зачастую эти усадьбы приносят не больше двух процентов», — предупреждал Карл, что свидетельствует и о том, что братья по-прежнему склонны были считать землю еще одним видом капиталовложений. Такое отношение сохранялось довольно долго: в следующем поколении Ротшильды покупали землю, всегда заранее просчитывая будущую прибыль. Семья управляла своим недвижимым имуществом так же осторожно, как и более ликвидными составляющими своего портфеля.

Вначале братья чаще всего обосновывали необходимость покупки загородных резиденций с точки зрения пользы: каждому из них нужен был большой и приличный дом, в котором можно было бы принимать посланников и дипломатов, их самых важных клиентов. В связи с этим возникал серьезный вопрос: пожелают ли те, с кем Ротшильды так стремились подружиться, принять их приглашение? Им предстояло много трудов.

В декабре 1815 г. Будерус — старинный партнер братьев еще по операциям с Вильгельмом Гессен-Кассельским — устроил бал. «Пригласили и Бетмана, и Гонтарда, и всех посланников и купцов, — с горечью сетовал Амшель. — Мы дали взаймы столовое серебро. [Но] Finanzrate Ротшильдов снова обошли и не пригласили». Карл считал, что Будерус тяготится прежней дружбой с ними: «Ему кажется, что мы относимся к нему без должного уважения и что он поэтому не может сейчас важничать перед нами… Всем известно, что почести и прибыль не идут рука об руку». С таким же пренебрежением они столкнулись через три месяца, когда Амшелю прямо сообщили, что, если бы его пригласили, «пошли бы слухи, будто мы оплатили бал». Примерно в то же время Амшель жаловался, что Гонтард отказывается слишком часто видеться с ним по делам, чтобы его друзья «не начали обращаться с ним как с евреем». Неприятно было и то, что их как евреев не пускали во «Франкфуртское казино» (мужской клуб).

Однако удача повернулась к ним лицом. В мае 1816 г. Соломон дал званый ужин, на который пригласил всех ведущих членов дипломатического корпуса, а также Бетмана и Гонтарда. Все приняли приглашение. Как с радостью отметил один кузен Ротшильдов: «Сегодня Кесслер [франкфуртский брокер] спросил меня на фондовой бирже, правда ли, что в доме у Ротшильдов так изысканно. Очевидно, в казино об этом было много разговоров. Кроме того, он пожелал знать, кто там был. Я упомянул посланников, Бетмана, Гонтарда и т. д. Уверяю тебя, ни Бетман, ни Гонтард не скупились на похвалы, уверяя, что было очень оживленно и что мадам Ротшильд прекрасно умеет принимать гостей. Особенно Бетману понравились дети, Ансельм и Бетти; он сказал, что Бетти прекрасно образованна».

Когда один из самых пылких врагов семьи услышал, что «Гонтард ужинал у Соломона, он спросил: „Как, и Гонтард?!“ — и вздохнул… Он выглядел расстроенным, а это уже о многом говорит». Через три месяца Амшель и Карл устроили еще более пышный ужин, главным образом для дипломатов более крупных германских государств. Среди присутствующих был и Вильгельм фон Гумбольдт. Год спустя прием с успехом повторили. Отказались прийти только бургомистр Франкфурта и еще один приглашенный.

Скорость такой перемены в отношении поразила бременского бургомистра Шмидта, одного из самых решительных противников еврейской эмансипации из всех делегатов, приехавших во Франкфурт. «Вплоть до конца прошлого года, — заметил он в августе 1820 г., — евреев не принимали в так называемое „приличное общество“; это считалось против всех традиций и жизненных обычаев. Ни один франкфуртский банкир или купец не пригласили бы еврея, даже одного из Ротшильдов, к себе на ужин. Делегаты съезда Союза германских государств чтили этот обычай и поступали соответственно. И вот, вернувшись, я, к величайшему моему изумлению, вижу, что такие люди, как Бетманы, Гонтарды [и] Брентано, едят и пьют с главными евреями, приглашают их к себе домой и получают ответные приглашения, а когда я выразил свое удивление, мне ответили: поскольку ни одна сколько-нибудь значительная финансовая операция не проводится без участия этих людей, к ним следует относиться как к друзьям, а ссориться с ними нежелательно. Ввиду такого развития событий Ротшильдов приглашают к себе даже некоторые послы».

Вскоре после этого Амшель пригласил к себе и его. Бременский бургомистр принял приглашение. В 1840-е гг. Амшель завел за правило устраивать званые ужины «примерно раз в две недели для высокопоставленных гостей».

В Вене преодолеть традиционные социальные барьеры оказалось гораздо труднее. Хотя в 1821 г. Меттерних не возражал против того, чтобы «отобедать» у Амшеля во Франкфурте, австрийская столица — дело другое. Судя по замечаниям современников, общественная жизнь в Вене оставалась более, чем в других местах, сегрегированной по религиозному признаку. В 1820-е гг., писал Генц, еврейская «денежная аристократия» склонна была ужинать и танцевать в своем кругу, отдельно от подлинной аристократии. В 1830-е гг., когда английская писательница Фрэнсис Троллоп (мать романиста) посетила Вену, она заметила это разделение: «Ни в Лондоне, ни в Париже нет чего-то хоть в малейшей степени аналогичного положению, которое венские банкиры сохраняют в своем обществе. Их богатство в массе громадно, и потому они в массе представляют собой, как и должно быть, весьма сильное влияние и важность для государства… И все же, несмотря ни на что — ни на титул, ни на состояние, ни на влияние и величественный образ жизни, — банкиры так же повсеместно не приняты и не допускаются в высшие круги, как будто они по-прежнему столь же примитивно непритязательны в своем положении, как их предки-ювелиры».