Манеры плохо образованного еврея, который вел себя таким образом в приличном обществе и это сходит ему с рук из-за его недавно нажитого богатства, которое к тому же в основном заключалось в бумагах, одних привлекали, а других ужасали — в зависимости от их общественного положения и философской приверженности к традиционному иерархическому порядку. Например, князь Пюклер вовсе не злился на шутки Натана, когда он пришел к нему со своим аккредитивом. Наоборот, он назвал его «человеком, которому нельзя отказать в гениальности и даже в своего рода величии характера… в самом деле un tres bon enfant и щедрый, более чем другие представители его класса — конечно, до тех пор, пока он уверен, что ничем не рискует лично, что ни в коем случае нельзя поставить ему в вину… Этот человек — настоящий оригинал». Как мы уже видели, Гумбольдт также весьма снисходительно отнесся к сочетанию дурных манер, острого ума и непочтительности, которое он привнес в «приличное» общество.

Зато в Париже эпохи Реставрации с отвращением относились к многочисленным выходкам Джеймса. Пересказывали, например, как он бестактно представил герцогу Орлеанскому собственную жену, а графа Потоцкого называл по имени, Станисласом. Подобно многим гостям Джеймса, которые находились на вершине общественной лестницы, маршал де Кастеллане не слишком лестно отзывался о хозяине дома, хотя и принимал его приглашения: «Его жена… довольно хорошенькая и с очень хорошими манерами. Она хорошо пела, хотя у нее дрожал голос; ее немецкий акцент неприятен. Джеймс… низкорослый, уродливый, надменный, но он устраивает банкеты и званые ужины; важные персоны потешаются над ним, однако с радостью ходят к нему в дом, где он собирает лучшее парижское общество».

По мнению Германна, сына Морица Гольдшмидта, чьи мемуары — одни из немногих свидетельств «из первых рук», которыми мы располагаем, Соломону еще больше недоставало светскости. «Почему я должен плохо есть у вас дома? Лучше приходите ко мне и пообедайте на славу», — так он однажды ответил русскому послу, который пригласил его на ужин. Еще одна «важная персона», которая попросила о ссуде, получила откровенный отказ: «Потому что я не хочу». Соломон «редко появлялся в обществе, потому что понимал, что, в силу его необразованности, ему придется играть трудную и неприятную роль»; «общение с бомондом» он предпочитал предоставить отцу Гольдшмидта. В редких случаях, когда он все же приглашал к себе Меттернихов, он не мог удержаться от вульгарного хвастовства своим богатством, показывая им содержимое своего сейфа в качестве послеобеденного развлечения. Даже в более узком кругу (то есть среди евреев) он считался грубияном. Если его цирюльник опаздывал по утрам — а Соломон обычно просыпался в 3 часа ночи, — он обзывал его «ослом». Если от кого-то из посетителей его конторы плохо пахло, Соломон прижимал к носу платок, открывал окно и кричал: «Вышвырните его вон, от него воняет!» Он ужинал в немыслимое для приличного общества время, в 18.30, и по привычке выпивал две бутылки вина перед тем, как отправиться на прогулку в парк, окруженный «слепо преданными подхалимами и приживалами». По воскресеньям, навещая Гольдшмидтов в их доме в Дёблинге, он флиртовал с самыми хорошенькими из присутствовавших там девушек «в такой манере, какая не всегда благопристойна или вежлива». В том числе он отпускал грубые шутки, если какая-либо из присутствовавших женщин ждала ребенка.

7.1. Эрнст Шальк и Филипп Херрлих. Барон Мориц фон Бетман и барон Амшель фон Ротшильд. Картинки из Франкфурта, № 1 (1848)

Не то чтобы все подобные рассказы были совершенно неверными; несомненно, Натан и его братья многим знакомым казались олицетворением «новых денег», со всеми их шероховатостями. Ничто не подтверждает такую точку зрения ярче, чем карикатура 1848 г., ставшая первой из серии «Картинки из Франкфурта». На ней противопоставлены Мориц фон Бетман и Амшель. Первый изящно правит четверкой, второй неуклюже устроился на копилке (см. ил. 7.1). Однако подобные иллюстрации — не лучший вид исторических свидетельств. Во-первых, они лишь дают представление о том, какими Ротшильды казались другим. Во-вторых, из-за того, что «новые деньги» на протяжении 2000 лет служили объектом презрения, некоторые сравнения постоянны, вне зависимости от того, насколько мало тот или иной нувориш на самом деле соответствует стереотипу. Письма самих братьев расходятся с подобными историями о них.

Более того, сами братья питали отвращение к подавляющему большинству светских мероприятий, которые они устраивали. Амшель «благодарил Бога», когда с его ужинами было покончено, а Карл называл их дорогим «очковтирательством» — «все было очень мило, но деньги милее», — заметил он, когда нанятый ими повар представил счет. «Однако, — продолжал он, — это не хуже взяток». Следует отметить, что по меньшей мере пятеро гостей, которые присутствовали на ужине в 1817 г., получили пакеты облигаций нового займа города Парижа. И в Берлине, где Карлу почти без труда удавалось получать престижные приглашения от Гарденберга, британского и австрийского послов, он скептически относился к ценности такого общения: «Мне на самом деле все равно, потому что, как показывает практика, мы всегда лучше ведем дела с теми, кто нас не приглашает». В бальной зале или в салоне Натан чувствовал себя так же не в своей тарелке, как в деревне. Как сказал о нем Амшель в 1817 г., если Натан устраивает просто прием с чаем, ему кажется, будто у него «украли» утро. Даже его дочь Шарлотта в 1829 г. поддержала мнение отца, когда выразила надежду на то, что «сезон будет очень оживленным, так как это всегда, по-моему, способствует торговле».

Слова Джеймса также проливают свет на необщительность его братьев. Вспоминая очередной бал, он выразился так: «Теперь я чувствую то же самое, что и вы. Я бы с радостью остался дома; не собираюсь сходить с ума из-за такой ерунды». Светские приемы нравились ему гораздо меньше, чем иногда снисходительно подразумевали его гости. С самого начала он подходил к подобным мероприятиям вполне утилитарно. «Я не думаю ни о чем, кроме дела, — уверял он Натана. — Если я и посещаю светский прием, я иду туда, чтобы познакомиться с людьми, которые могут оказаться полезными для дела». Доказательством служит то, что первые его знакомства в высшем обществе, например с секретарем Ришелье, использовались для выведывания нужных ему сведений. В личной переписке Джеймс признавался, что ему надоели пышные балы; он продолжает их устраивать, писал он Натану в январе 1825 г., только чтобы люди не подумали, что он больше не может себе позволить таких развлечений. «Мой милый Натан! — восклицал он, — я обязан устроить бал, потому что весь свет утверждает, будто я банкрот. Люди, привыкшие к тому, что я даю три или четыре бала за сезон, как прошлой зимой, начнут мести языками, а французы, между нами говоря, очень злые. Что ж, на следующей неделе будет карнавал, и мне больше всего на свете хочется, чтобы он был уже позади. Даю тебе слово, что сердце мое не там, но нужно делать все, чтобы устроить зрелище для всего мира».

Через шесть лет, на волне революционного кризиса 1830 г., Шарлотта заметила ту же связь между экономическим положением своего дяди и его общительностью: хотя Бетти чувствовала себя слишком «утомленной», чтобы давать «обычные балы», «рентные бумаги по-прежнему так резко идут вверх, что Джеймс будет склонен их устраивать». Как мы увидим в дальнейшем, балы служили одним из важнейших знаков, с помощью которых Джеймс показывал парижскому бомонду, что он благополучно пережил финансовую и политическую бурю 1830 г.